Было еще одно дело, о котором Абай напомнил Дармену и строго-настрого наказал исполнить. О нем говорил Даркембай перед самой смертью.
В один из этих трудных дней Абай и Дармен, встретившись вдали от людей, коротко обсудили меж собой слова умирающего, которые можно было назвать его завещанием. Абай сказал:
- Была у Даке к нам с тобой просьба, его мечта, высказанная им с большой печалью. Он ведь возложил на нас обязанность, доверил нам судьбу своего мальчика. Он, конечно, не только о том беспокоился, чтобы Рахим не умер с голоду без отца. Даркембай хотел, чтобы мы помогли ему выбиться в люди. Ты ведь знаешь, Дармен, что есть у мальчика тяга к знаниям, да и с начальным мусульманским образованием у него не так плохо. Пусть он и далее продолжит учебу, поедет в город. Поговори об этом с Жаныл и с самим Рахимом. Обязательно что-нибудь решите по существу, и непременно - до нашего отъезда.
Теперь вечерами, когда в доме не было скорбящих гостей, или по утрам, в часы, свободные от намаза, Дармен заводил
разговор с женге Жаныл и юным джигитом, увещевая их обдумать и принять предложение Абая... Кое-что было весьма трудным и для Жаныл, и для Рахима: он был словно связан путами своего собственного очага, не мог просто так расстаться с матерью.
Даркембай умер. Если и Рахим покинет ее, то Жаныл останется одна-одинешенька, безо всякой помощи и опоры. Разве когда-либо было такое, чтобы женщина справилась с хозяйством, взвалив на себя всю заботу по дому? Что станет с нею, если Рахим уедет в город?
Дармену вдруг пришло решение: а не взять ли Жаныл к себе? Он живет теперь вдвоем с Макен, ее родители далеко. Услышав такое, Жаныл призадумалась: ей пришлись по сердцу эти слова, ведь она очень любила Макен, словно родную дочь, или, точнее, - невестку, просто души в ней не чаяла! Дармен же был ей деверем, близким родственником, она и знала его хорошо по жизни, но, как уже давно поняла, скучала по Макен не меньше, чем по нему, когда не могла месяц-другой видеться с молодоженами. Макен нравилась Жаныл своей учтивостью, а ее характер она называла «мягким, как шелк.» К тому же, она видела, что и сама молодая женщина отвечает Жаныл столь же теплыми родственными чувствами.
- Чтобы Рахим мог учиться, уехать в город, вам нужно быть возле Макен, - так сказал Дармен, и Жаныл обрадовалась его словам, благодаря в душе Бога.
Она ответила безоговорочным согласием, добавив, что и сама думала об этом. Но оставалось одно. Дух Даркембая, долг ее перед покойным мужем! Разве может быть такое, чтобы до сорока дней или до года после его смерти исчез его очаг? Как отнесутся к этому люди, жатаки, которые уважали старика, чтили его за родного отца, которого любили дети?
Нет, только не сейчас, когда Даркембая только что предали земле! Не может Жаныл уйти жить в семью Дармена, забрать с собой очаг Даркембая, так, чтобы здесь, в жатаке, не осталось от него и следа...
Итак, она должна жить пока что здесь, хотя бы до будущей весны и, значит, Рахим тоже должен быть с нею, по крайней мере, где-то поблизости, но уж никак не в городе.
Проведя несколько дней в обсуждении всех сторон этого дела, Жаныл, Дармен и Рахим так и не смогли ничего толком решить. Лишь после семидневных поминок по Даркембаю, Абай, присоединившийся к их разговору, предложил новый план, который был наконец всеми одобрен как единственно возможный выход. Конечно же, Жаныл не должна уезжать отсюда ни сейчас, ни зимой, и вдова рассудила мудро, чтя память покойного. Однако к концу осени, подготовив хозяйство к холодам, после переезда на зимовье, Рахим может оставить мать, отправившись к Дармену, в аул Абая на Акшокы. Там он и начнет заниматься и мусульманской, и русской грамотой.
На следующий же год дорога к образованию откроется перед ним во всей своей широте: Рахим даже сам выберет, какой грамоте ему дальше учиться в городе - мусульманской или русской. Когда Жаныл будет жить в семье Дармена, Рахим, свободный от отцовского дома, сможет уехать в город, однако нынешней зимой, живя в ауле Абая, он будет приезжать к матери раз в месяц, на несколько дней. Таким образом, наказ Даркембая, высказанный им на смертном одре, будет в точности исполнен.
После поминок, когда Абай и Дармен уже собирались в дорогу, Базаралы отвел Абая подальше от аула в степь и поведал ему о своих нерадостных делах. В этом году Базаралы вновь заболел: его давнишний куян - ревматизм одолевал с новой силой. То наступая, то отпуская, болезнь крепко связывала его. Теперь, не довольствуясь локтями и коленями, куян отзывается и на сердце.
- Так прихватывало, что даже в обморок падал! - заключил Базаралы.
Абай и сам видел, что за последнее время его друг не только исхудал, но и заметно постарел. Его тело значительно ослабло с виду, лицо было бледным. Абай с тревогой спрашивал его о здоровье, но Базаралы отвечал скупо, так ничего толком и не сказал, не желая распространяться об этом ни у смертного одра Даркембая, ни во время его похорон.
- Всем известно, - говорил он, стоя вдвоем с Абаем в степи, - что человек моих лет прежде всего рассказывает друзьям и близким о своем здоровье. Конечно, что бы там ни было, не нужно кричать об этом громогласно, но от тебя ничего скрывать не хочу. Поэтому и говорю здесь тебе: да, мой друг, силы покидают меня!
Таких людей, как Базаралы, сравнивают со львом или барсом - подобно этим могучим зверям, в уединении зализывающим свои раны, настоящие мужчины не обнажают прилюдно горести свои и печали. Кроме того, Абай знал, что у Базаралы немало врагов, как дальних, так и ближних. Никто из этих ненавистников, желающих ему погибели, не должен знать, что он ослабел, дабы при случае не могли безнаказанно выказать ему пренебрежение, даже открыто облить его презрением, - только потому, что он старый, больной и беспомощный.
Абай чувствовал, что Базаралы не все ему сказал, и напрямую спросил друга, чего он недоговаривает? Оказалось, и на самом деле у того было, что сказать еще...
История вкратце была такова. Шубар, Азимбай и другие ир-гизбаевские злопыхатели затеяли против него новое клеветническое дело. Они не называли впрямую имени Базаралы, но насели с ложными обвинениями на его младшего брата и соседа Абди, обвиняя его ни много ни мало - в конокрадстве. Этим летом якобы пропал у Азимбая то ли скакун, то ли ездовая кобыла. Его люди объехали окрестные аулы, без толку расспрашивали людей.
- И вдруг он обвиняет меня! - сказал Абаю Базаралы. - Мол, коня моего украл Базаралы, причем не собственноручно, а научил своего брата Абди. Такежан и Азимбай посылают ко мне Шубара, тот наседает. Говорит: или отдай нам в руки Абди как вора, или же сам головой ответишь за него.
Базаралы знал, что все это клевета, и Абди не вор. Старый и больной, он уже не был силен, как прежде, поэтому не мог дать подобающего отпора врагу. Окруженный со всех сторон, он все же не признал Абди вором.
- Скажи, Абай, есть ли хоть какой-то предел их наглому вероломству? - возмущенно спросил он, и сам же ответил: - Нет предела! Но я не сплоховал, хотя враги окружили меня. Я отбросил их от себя: мол, считаю брата невиновным, умру, но буду стоять на этом. Если же Такежан, достигший возраста Пророка, уверен, что Абди вор, и сам готов отвечать за это головой, то пусть убивает и Абди, и меня!
Такие слова были полностью в духе Базаралы - решение столь же мудрое, сколь и смелое. Сейчас же Базаралы узнал, что дней десять назад аксакалы, карасакалы иргизбаев во главе с Азимбаем, Шубаром, собравшись на склоне Чингиза, в ауле Такежана, договорились сжечь Базаралы вместе с домочадцами, а если кто из сородичей посмеет заступиться, то и всех жигитеков уничтожить.
Среди людей, что держали этот совет, был «проныра Аб-дильда», как все его называли - бий из жигитеков, от коего исходили многие напасти. Этот Абдильда недавно потерял много скота, пережил зимний джут и сильно пострадал. Ему подарили коня, вдоволь попотчевали на трапезе, купив тем самым его поддержку. Он вечно клянчил, повсюду кричал - «обеднел я!», не брезговал поступиться своею честью, был известным плутом и проходимцем.
