Вадим стоит всего в нескольких шагах от меня.

Волосы у него влажные, растрепанные. По обнаженной груди стекают капельки воды, теряясь в темных волосках. Синий взгляд — прямо на меня, в упор. Без злости. Без насмешки.

А я стою, наверное, с выражением чайки на лице, прижимаю к груди его свитер, как самое дорогое сокровище, и выгляжу как посмешище. Господи, надеюсь, хоть слюна не капает.

Кровь бросается в лицо, чувствую, как горят щеки, уши, шея.

— Прости, — бормочу, протягивая свитер на всей длине руки. — Я… я просто…

Не знаю, что сказать. Чем объяснить этот порыв? Как рассказать про свою голодную тоску?

Вадим не спешит его забирать. Делает шаг ко мне. Потом еще один.

— Если хочешь, — его голос звучит как-то непривычно глухо, — я останусь.

От удивления вздергиваю голову — так, что хрустит шея. Жадно вглядываюсь в его серьезное, уставшее лицо. В синие, сосредоточенные на мне глаза.

Я хочу. Боже, как же я хочу!

Хочу закричать «Да!». Броситься ему на шею, поцеловать, сказать, как сильно его люблю.

Но губы просто склеивает, стоит вспомнить, каким холодным он теперь стал. И что вот сейчас — это всего лишь… жалость, наверное? Или просто часть его программы под названием: «Я выполняю все обязательства».

— Все в порядке, — мотаю головой, как будто слов недостаточно, чтобы подтвердить мои слова. — До свидания, Авдеев.

Он смотрит на меня еще секунду. В глазах мелькает что-то похожее на разочарование. А может, мне только кажется.

Кивает, одевается.

— Спокойной ночи, Кристина.

Уходит. Слышу на прощанье тихий щелчок замков на входной двери.

И только тогда позволяю себе вздохнуть — и разреветься в крик.

Всю следующую неделю я живу с призраком того вечера.

Прокручиваю его в голове снова и снова, как заевшую пластинку. Как сладость, которая не может приесться. А еще, потому что тогда между нами была оглушительная, невыносимая близость — и не было ни адвокатов, ни договоров, ни… пропасти.

Но когда образ Вадима в моей голове превращается в навязчивую идею, я беру себя в руки и начинаю гнать эти мысли. Запихиваю их в самый дальний, самый темный ящик своего сознания. Потому что они опасны, как коррозия, которая медленно, но верно, разрушает мою хрупкую, едва выстроенную железную стену.

До родов остается всего шесть недель. Эта цифра одновременно и пугает, и дает странное, почти болезненное чувство облегчения. Скоро все изменится. Скоро я увижу моего маленького сына. И тогда, возможно, у меня просто не останется времени на то, чтобы думать о его отце. Я очень, изо всех сил, хочу в это верить. Лори рассказывала, что в первые недели после родов, вообще не понимала, на какой планете находится, и что те дни пролетели как в тумане. Мне кажется, что, если я прочувствую хотя бы половину — этого будет достаточно, чтобы избавиться от наваждения по имени «Мое Грёбаное Величество — топлес».

Я сижу в гончарной студии, и пальцы сами, почти без моего участия, мнут прохладный, податливый кусок глины. В этом тихом, пахнущем влажной землей пространстве, я чувствую себя… собой. Не «инкубатором». Не «Барби». И даже не «Тарановой». А просто Крис. Смотрю на свои руки, перепачканные глиной. На то, как под пальцами рождается форма. Уже несколько дней в моей голове существует одна смелая и очень-очень странная мысль — сделать что-то бОльшее и настоящее для своего сына. Не тарелку и не чашку. Что-то, на что он будет смотреть — и, возможно, смеяться, потому что это будет нелепо, но от его сумасшедшей мамочки.

Раньше мне успешно удавалось гнать эту странную идею, потому что у нее даже не было определенной формы, над которой хотя бы имело смысл размышлять всерьез. Но сегодня все иначе. У меня даже щеки горят от потребности приложить к этому усилия. И с каждой минутой промедления терпеть становится все сложнее. Я мысленно ругаю себя, называю идиоткой, потому что даже не знаю, чего конкретно хочу, но в конце концов, поскорее заканчиваю работу (сегодня впервые — до конца занятия), собираю вещи и еду домой.

В квартире долго хожу по комнатам, разглядываю стены так, будто вижу впервые. Сегодня почему-то не больно смотреть по сторонам. Наверное, я прижилась или просто смирилась, но у меня ведь здесь и правда красиво — много света, роскошный вид, куча свободного пространства. Неуютно, но, возможно, если со временем я себя пересилю и начну добавлять в интерьер какие-то детали…

Сейчас я смотрю на свою «золотую клетку» не как на тюрьму, а как на… холст.

Заглядываю в детскую. Здесь все идеально. Светло. Безупречно. Коляска, которую привез Вадим, стоит в углу, как арт-объект. Кроватка из светлого дерева, комод, пеленальный столик. Все самое лучшее, дорогое и безопасное. Но на выкрашенных в нежно-голубой, правильный и убаюкивающий цвет стенах, уже появились маленькие детали — забавный календарь для заметок обо всем из жизни малыша, подвесной коврик со специальными маленькими тактильными выпуклостями, чтобы мой сын трогал его своими крохотными ручками, пока мы будем гулять на ручках. На полках уже полно детских вещичек, на столике в милых смешных баночках — все необходимые ему детские средства гигиены.

Мой взгляд замирает сначала на окне, которое занимает значительную часть стены, а потом — на противоположное пространство. Оно полностью свободное, чистое, похожее на ватман, который так и просится его… испачкать.

Прижимаю пальцы к губам, пока хожу туда-сюда и поглядываю, пытаясь понять, действительно ли это то, чего я хочу — или просто глупость от безделия?

Я хочу ее разрисовать.

Сама. Своими руками. Даже если будет криво и неумело, зато — моими руками. Я буду рисовать на ней свое тепло, которое потом увидит мой маленький Авдеев. Хочу, чтобы первое, что он увидит, просыпаясь, было не холодное, дизайнерское совершенство, а смешные рисунки его криворукой мамочки.

И как только я допускаю эту идею в голову, она захватывает меня целиком. Я еще не до конца четко понимаю, что хотела бы нарисовать, но если прикрыть глаза, то в голове мелькают бело-розовые облака, радуги, шмели. Кончиками пальцев чувствую, как на губах появляется улыбка — широкая, довольная как у того вампира из мультика про монстров.

А потом улыбка медленно гаснет, стоит вспомнить что это — не моя квартира, а авдеевская собственность. И что я не могу просто взять и начать рисовать на его стенах.

Мне нужно… ну, наверное, хотя бы дать ему понять, что собираюсь это сделать, чтобы потом не было мучительно больно смотреть, как парни в комбинезонах и с валиками, будут закрашивать мои художества.

Мне придется ему позвонить. Ну или написать. Нарушить свое же правило — держать молчаливую дистанцию. Снова проявить инициативу, показать свою уязвимость.

Хожу по комнате из угла в угол, как загнанный зверь. В голове — война. Гордость кричит: «Не смей унижаться и клянчить!». А что-то другое, новое, теплое, материнское, шепчет: «Это же для Авдеева-младшего, ничего страшного не случится, если я просто спрошу — можно ли…».

Вадим никогда мне не отказывал. Правда, так было ДО того, как я открыла крышку его ноутбука…

Я сажусь на диван, беру в руки телефон. Звонить? Нет, господи, абсолютно точно нет — если услышу его холодный каменный голос, точно не смогу выдавить из себя ни звука.

Написать сообщение? Какое? О чем? Перебираю в голове варианты, но не могу найти тот, в котором ясно доношу суть и при этом это не похоже на униженную челобитную.

Голосовое, да. точно. Это — компромисс. Он услышит мой голос, но я не услышу его.

Нажимаю на кнопку записи, но из-за колотящегося в горле сердца, приходится начать с невнятной паузы, чтобы выдохнуть.

— Привет, — голос все равно предательски дрожит и срывается. — Я… я знаю, сейчас день, ты, наверное, очень занят. Но у меня… у меня появилась идея. Я сейчас в детской. И я подумала… тут стены такие… пустые. Я бы хотела разрисовать одну. Сама. Нарисовать что-нибудь… для сына. Облака, или животных, я еще не решила. Но мне нужно твое разрешение. Это же твоя квартира. В общем… дай знать, что ты думаешь. Если нет — я пойму.