Я просто стою и смотрю, чувствуя, как сердце наполняется нежностью, как ее уже через край.

Тихо, на цыпочках, поднимаюсь к себе в спальню. Беру с кровати подушку — пробую, левая или правая? Какая мягче? Беру правую, хотя они абсолютно одинаковые, взбиваю, тихонько возвращаюсь назад.

Опускаюсь на колени рядом с диваном.

Осторожно, боясь разбудить, пытаюсь подсунуть подушку ему под голову.

Вадим приоткрывает глаза. Сонные, потемневшие, бездонные. Моргает, но не открывает их полностью. И все же чувствую — как будто трогает взглядом мое лицо.

А у меня — искры под кожей, огромные, раскаленные. Кричать хочется. И целоваться. С ним. Пока сонный, расслабленный, пока… как будто бы снова мой.

Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга.

Потом Вадим чуть приподнимает голову, помогая устроить подушку. Волосы касаются моих пальцев. Едва держусь, чтобы не провести по ним ладонью.

Чувствую его запах. Тепло.

Зачем ты так близко, Тай? Так мучительно, невыносимо близко…?

На мгновение кажется, что вот сейчас протянет руку, обнимет, прижмет к себе.

Я задерживаю дыхание, даже жмурюсь, превращаясь в концентрированный слух.

Но он просто снова закрывает глаза.

И засыпает, оставляя меня один на один с бесполезной, рвущей меня на части нежностью.

Я отступаю от дивана, как от огня, пятясь назад на цыпочках. Дыхание застревает в горле — боюсь, что малейший шорох, даже взмах моих ресниц, разрушит наше хрупкое, почти нереальное перемирие. Вадим спит. Здесь, в моей гостиной, в нескольких метрах от меня. И это осознание — одновременно и самое страшное, и самое прекрасное, что случалось со мной за последние месяцы.

Возвращаюсь на кухню, в свое единственное убежище. Галина Петровна как раз заканчивает накрывать на стол, но, увидев меня, тоже замирает. Сначала смотрит на меня, потом — в сторону гостиной, и ее добрые, карие глаза полны невысказанных вопросов и тихого понимания.

— Спит, — почему-то говорю шепотом. Все еще чувствуя тупую боль от того, что говорю это о чужом мужчине.

— Даже большие и очень серьезные мужчины иногда немножко устают, — Галина Петровна качает головой.

Молчу. А что я могу сказать? Что мне до боли, до спазма в груди хочется его обнять — вот такого? Что хочу укрыть его пледом, сесть на пол рядом с диваном и просто смотреть, как он спит? Что эти минуты хрупкой тишины для меня дороже всех его денег и контрактов?

— Кушать будешь? — Галина Петровна кивает на все еще пустые тарелки.

— Я… я не голодна. Потом. — Вижу ее строгий взгляд и добавляю: — Обещаю.

Это ложь. Я голодна, но не по еде. Мой голод… он про другое.

Я изголодалась по моему Хентаю. По его теплу и запаху. Я адски скучаю по его голосу, когда он не режет сталью, а обволакивает бархатом.

Галина Петровна понимающе вздыхает, но не спорит. Молча убирает тарелки, накрывает кастрюли крышками, превращаясь в добрую, заботливую тень.

— Ну, я тогда пойду, Кристиночка. Поешь только обязательно, моя хорошая. Пока горячее, ладно?

Я остаюсь одна: наедине со спящим Вадимом и целым легионом моих собственных демонов.

Проходит час, который тянется, как вечность. Потом еще один.

Я сижу на кухне, пью остывший чай и смотрю в темное окно, в котором отражается мое бледное, напряженное лицо. Боюсь идти в гостиную. Боюсь снова его увидеть. Боюсь, что не выдержу — подойду, дотронусь, разбужу. И он снова превратится в беспощадного Авдеева, для которого у маленькой грязной Тарановой есть только пара персональных холодных улыбок и выражение лица «ты просто пустое место».

Пока мою чашку, сквозь шум льющейся воды слышу звонок его телефона.

Замираю. Не хочу подслушивать, потому что это неправильно. Но ноги сами несут к арке. Останавливаюсь в тени, где меня не видно, превращаясь в любопытного призрака в своем собственном доме.

Вадим проснулся. Сидит на диване, трет лицо ладонями. В его движениях — усталость и сосредоточенность, голос — до сих пор сонный, немного хриплый. И почему-то настолько интимный, что у меня пересыхает во рту.

— Да. Слушаю.

Я задерживаю дыхание, сжимая кулаки.

Только не она. Пожалуйста, только не Лиза.

— Нет, я не в офисе. Что там у вас? — Он слушает несколько секунд, а потом его голос мгновенно меняется. Сонная хрипотца исчезает, уступая место холодной, рубленой автоматной очереди слов. Это больше не Тай. Это Авдеев. В. А. — Сколько? Вы охуели там все, что ли? Я же сказал, никаких превышений сметы. Мне плевать на инфляцию и на курс. У нас есть договор. И если вы не уложитесь в бюджет, я выебу вас всех, по очереди. Я понятно объясняю?

Работа. Слава богу. Как наркоман, кайфую от этой маленькой дозы облегчения. Такого сильного, что на мгновение кружится голова, и приходится опереться на стену.

Он говорит еще несколько минут, отдает короткие, четкие приказы, как генерал на поле боя. Потом отключается, с шумом выдыхает, и этот звук кажется мне звуком спускаемого пара в перегретом котле.

Слышу, как встает. И, собрав в кулак всю свою волю, выхожу из тени.

Он стоит посреди гостиной, растрепанный, сонный, и проводит рукой по волосам. На мгновение выглядит потерянным, и это так не похоже на того Авдеева, который только что по телефону грозился всех уничтожить.

— Прости, — замечает меня, — отключился.

Бросает взгляд на часы. Красивое лицо снова становится жестким.

Я прикусываю губу, чтобы не закричать: «Не надо, не становись таким… снова».

— Пиздец. Уже девять. — Как будто извиняется. Как будто ему тоже жаль, что эта короткая передышка закончилась.

Хотя с чего бы? Это я сейчас останусь одна, а ему есть к кому возвращаться.

— Я сейчас умоюсь и уеду.

Я молча киваю.

Хочу сказать: «Останься».

Хочу сказать: «Ужин остыл, но я могу разогреть».

Хочу сказать: «Поговори со мной, пожалуйста, и я расскажу тебе историю: жила-была девочка, глупая-преглупая, такая круглая идиотка…».

Но молчу. Потому что дала себе обещание. Потому что я до черта гордая. Потому что я до смерти боюсь снова услышать отказ.

Вадим одни резким, отточенным движением стаскивает через голову свитер. Бросает на подлокотник. Ведет плечами, разминая после не самого удобного лежания на диване.

А я просто… перестаю дышать.

Он стоит передо мной. Топлес. В одних брюках, низко сидящих на бедрах. Вижу все, жадно трогаю взглядом: широкие, мощные плечи, рельефную грудь, покрытую темными, короткими волосками. Узкую полоску, сбегающую вниз, к пряжке ремня. Идеальный, прорисованный каждой мышцей торс, который я прямо сейчас вспоминаю кончиками пальцев. Только в своем воображении, но ощущается так остро, что приходится, как нашкодившей, заводить за спину руки.

Мое тело так отчаянно его помнит. Помнит, каково это — касаться этой горячей, смуглой кожи. Проводить пальцами по твердым, как камень, мышцам. Чувствовать, как под ладонями лупит его сердце, отбивая ритм нашего общего безумия.

Вадим уходит в ванную. А я потерянно скольжу взглядом по комнате, ставшей невыносимо пустой. Пока на спотыкаюсь об его небрежно брошенный на диван свитер.

Нужно держаться, но я не могу.

Медленно, как будто боясь спугнуть наваждение, беру в руки — тяжелый, мягкий, до одури пахнущий. Им.

Втягиваю жадно — носом, ртом, кажется, даже подушечками пальцев. Запах ударяет в голову, как самое сильное вино. Я зарываюсь в него лицом, вдыхаю глубоко, до головокружения. Прижимаю свитер к груди, обнимаю так сильно, как будто это — он сам.

Знаю, что схожу с ума, но мне все равно. Вспоминаю, как носила его футболки и рубашки. Как страшно велики они мне были. Как я тонула в них и в его запахе — прямо как сейчас. И как правильно все это было. Естественно. Словно я наконец нашла свою кожу.

Я так глубоко ныряю в эти воспоминания, что не слышу шагов за спиной.

— Мне нужна эта вещь, малыш.

Его голос — тихий, хриплый — заставляет вздрогнуть и резко крутануться на пятках.