Бешусь, потому что вижу улыбку.

И близко не похожую на тот оскал, на который он сегодня дважды расщедрился для меня.

Бешусь, потому что хотела бы забыть, что он умеет улыбаться вот так.

Бешусь, потому что хочу вырвать телефон, и посмотреть, для кого же эта королевская щедрость — дочери? Безобразной Эльзе?

— Ты бы лучше изучила документы, малыш, — лениво, не отрываясь от телефона, говорит Авдеев, и я мысленно издаю гортанный стон. — От того, что ты смотришь на меня влажными глазами, поверь, ничего не изменится.

— Как раз раздумывала, не выцарапать ли твои, — отбрыкиваюсь, как глупая лошадь, которая знает, что получит кнута, но все равно не сдается.

— Попробуй. — Его большой палец скользит по телефону с подчеркнутой неспешностью. Я замечаю фото, и кажется, что он как будто поглаживает кого-то через экран.

На меня, конечно, даже не смотрит. Подчеркивает, как ему насрать на мои угрозы.

Я делаю мысленный — а может и не только мысленный? — вдох и опускаю взгляд на первую страницу. Юридические вопросы, касающиеся семейного права — не моя история, но какие-то представления о том, что там может быть, я имею. По крайней мере, их достаточно, чтобы вникнуть в основную суть.

Это договор до родов, и называется он почти нейтрально — «Соглашение о признании отцовства и обеспечении интересов будущего ребенка». И, конечно, ничего касающегося ребенка напрямую там нет. Зато огромное количество пунктов, касающихся «матери ребенка» — меня.

Я должна вернуться домой в течение недели с момента подписания.

Мне хочет швырнуть проклятую писульку ему в лицо уже после этого пункта.

Но вряд ли это даст хоть какой-то эффект.

Финансовое обеспечение — лучшие врачи, лучшая клиники, курсы для беременных, полное медицинское обеспечение, квартира — минимум двести квадратов, водитель, повар, горничная.

Я должна вести образ жизни, который «не может причинить вред ребенку».

Обязана посещать врача по графику и результаты этих визитов будут передаваться отцу ребенка. Так же Авдеев имеет право лично присутствовать на УЗИ и по своему усмотрению во время любого посещения (как только будет составлен график).

— «… обязуется не менять место жительства»? — зачитываю вслух. Голос у меня совершенно севший, потому что после каждого пункта тошнота внутри превращается из маленькой невиданной зверушки — в Годзиллу, рискуя разорвать меня на части.

— Просто страховка, — на секунду поднимает на меня взгляд, и я тут же опускаю свой, потому что от этой синевы у меня сердце — в фарш, и больно… господи так сильно, как будто кожа исполосована невидимыми шрамами, и он только что щедро посыпал их солью.

Я хочу выплюнуть ему в лицо, что он сам приказал никогда больше не появляться в его жизни.

Но продолжаю читать договор, заканчивающийся финальным: «… стороны выражают намерение после рождения ребенка заключить отдельное соглашение об опеке, исходя из наивысших интересов ребенка…»

Это просто идеальная ловушка — прилизанная, хорошо замаскированная под заботу волчья яма. Отказ от любого пункта моментально вызывает кучу вопросов ко мне. Они же о благе ребенка и, конечно, о моем здоровье. Чем мне это оспаривать? «Отец моего ребенка хочет, чтобы у нас было все самое-самое лучшее — это же просто ужас и кошмар»?

Откладываю, второй пока даже не рискую трогать — знаю, что все «самое сладкое» будет там.

Когда, собравшись с силами, поднимаю на него взгляд, Авдеев с интересом за мной наблюдает. Сидит все так же расслабленно, одна рука на колене, другая — держит стакан с водой. Замечаю, что часы у него другие — какие-то серебряные «скелетоны», а не «Наутилус», как я помню.

Сам купил или… это она тебе их подарила? На этот раз ты не стал совершать ошибку и выбрал женщину своего уровня, а не красивую потешную дворняжку?

Браслетика из разноцветных бус тоже нет — вместо него новый, но тоже явно детский, из разноцветных веревочек с парой бусинок в виде заячьих морд.

Господи, какая же я дура…

То, что его драгоценная дочурка — биологическая дочь Шутова, я поняла потому, как Шутов с ней возится. Как он о ней говорит — ровно с тем же теплом, как и об их с Лори близняшках. А еще… я видела несколько их общих фото, и там, где они в профиль — все настолько очевидно, что не нужен никакой тест на отцовство.

Но Вадим трясется над Станиславой как дракон над сокровищем.

Не трудно догадаться, что для него значит его собственный ребенок.

Наверное, если бы это было возможно, моего сына врезали бы из меня и спрятали за семью замками.

Я могу хоть в ноги ему упасть и в соплях выпрашивать оставить нас в покое, но он никогда на это не согласится.

Но увидеть меня покорной, с закрытым ртом и сложившей лапки, Авдееву тоже не обломится.

— Думаешь, я брошу все — работу, свою новую жизнь — и побегу к тебе как собачонка? — Каким-то невероятным усилием воли, все-таки удается не отвести взгляд.

— Думаю, малыш, тебе нужно внимательнее читать, — снисходительно улыбается, — потому что никаких вариантов, кроме этого, нет. Ты переезжаешь — точка. Вот в такой формулировке. Недели на сборы и закрытие всех вопросов вполне достаточно. Если будут какие-то сложности — этим займутся адвокаты.

— Я не заметила пункта, запрещающего мне посылать тебя на хуй столько раз, сколько мне захочется, — кривлю губы в сучью усмешку. — Хреновые у тебя адвокаты, Авдеев.

Он ничего не говорит.

Просто чуть-чуть прищуривается и подается вперед.

Но ощущается это ровно так, будто по мне на полной скорости пронесся асфальтоукладчик.

— Малыш, мое терпение не безгранично, — голос такой… господи, у меня кровь в жилах превращается в битое стекло. — Ты же умная девочка? Фильтруй слова. Поверь, я очень стараюсь держать себя в руках. Ради сына.

— Само собой, что не ради моей поганой тушки, которая, по трагической для тебя случайности, его носит.

— Не вижу ничего трагического — ты молодая, сильная, здоровая.

— Столько шикарных комплиментов, Вадим Александрович. Чувствую себя племенной кобылой.

Я бы промолчала, клянусь. Если бы эти слова он не сдобрил снисходительной усмешкой. Нарочно — я же его знаю.

— Моему сыну в тебе хорошо, малыш — для меня это самый важный аргумент, почему меня устраивает…

— … инкубатор? — подсказываю с подчеркнутым рвением.

— Пусть будет так, — не спорит. Но бросает выразительный взгляд на часы.

Я прикусываю язык.

Беру второй договор.

Он уже напрямую касается ребенка.

Просто бегаю взглядом по строчкам, листаю.

Чувствую, как немеют кончики пальцев на ногах.

Как лед ползет вверх по коже.

И когда добирается до копчика — становится настолько нестерпимо, что я все-таки ерзаю на стуле, чтобы найти какое-то более удобное положение. И, конечно, не нахожу.

Строго говоря, это не договор, не разумное соглашение — это цепь. Слишком толстая для шеи жалкой собачонки. Соглашение о неразглашении, запрет на обсуждение с третьими лицами, ограничения, ограничения, ограничения…

— Я не подпишу, — бросаю бумаги на стол, и они падают с увесистым предупреждающим шлепком. Как будто даже проклятые страницы против меня. — Это полный… абсурд.

— Просто подстраховываюсь — ничего личного. — Синий взгляд леденеет. Как будто предупреждающе, с намеком, что вот сейчас мне правда лучше сильно фильтровать.

Но как же по хрену.

— Соглашение о неразглашении включает пункт о том, что мне нельзя трещать в чате с подружками о том, как ты любишь трахаться? — Я просто жалю. Без особой цели.

Как пчела, которая знает, что сдохнет, потому что маленькое жало — ее единственная защита — вырвет заодно и ее собственные внутренности.

— А ты обсуждаешь мой член в чате с подружками? — По Авдееву видно, что его мои глупые попытки его ужалить вообще до лампочки. Он над ними просто насмехается.

— Конечно! — «Улыбайся, Крис, просто улыбайся…» — Он же входит в красную книгу, в категорию «те, что под сорок, но еще работают!»