— Польщен. — И без перехода, резко: — Подписывай, Кристина.

— Подписывать добровольное заточение в клетку?

— Ну, зато она золотая. — Его голос ровный, но с издевкой. — Я даю тебе все, малыш: квартиру, машину, личного водителя, весь штат прислуги, счет с миллионами. Врачи, няни, домработницы. Все, что нужно для комфортной жизни тебя и моего сына. Но ты будешь там, где я могу вас контролировать.

— Нас? Контролировать? — Мой голос все-таки срывается, и парочка за соседним столом косится на нас с немым возмущением. — Это называет «кабала!» Я что — должна буду отчитываться за каждый шаг? Это плата за то, что я стану… господи, я даже не знаю кем? Няней с привилегиями?

— Называй это как хочешь. — Взгляд у него темнеет, чуть щурится, и у меня снова — лед в венах, и кажется, что на этот раз точно не вывезу. — Нарушишь соглашение о неразглашении — вернешь все до копейки. Плюс штраф втрое больше. Подписываешь — живешь, как королева. Не подписываешь — и я заберу сына через суд.

— Через суд? — У меня уже почти истерика, тошнота настолько явная, что булькает в горле. — Я его еще даже не родила, Авдеев.

— Именно поэтому я… в достаточной степени лоялен, — бросает в меня очередную порцию правды.

Типа, а если бы узнал позже — тебе, маленькая грязная Таранова, был бы вообще пиздец.

— А твоя новая тёлка в курсе, что…

— Моя личная жизнь тебя больше не касается, Кристина, и вот поэтому, блять, мне нужен чертов пункт о неразглашении, — медленно, очень медленно цедит сквозь зубы. — С кем я трахаюсь — не твое дело. Но мой сын — мое. И решать, как для него лучше, буду я. Не ты. Напомнить, почему?

Хочется бросить в его красивое лицо: «Ну давай, валяй, вытри об меня ноги еще разок!»

Но он же скажет — с него станется.

Скажет он — а сдохну я.

— Это что? — Я нахожу одну из страниц и читаю вслух, чувствуя, как внутри все кипит. — «Ребенок получает фамилию отца. Все решения о воспитании, образовании, здоровье и поездках принимает отец». Мне, типа, даже имя нельзя будет ему придумать? Ты решаешь, в какой сад он пойдет, в какие кружки, с кем сядет за парту? Собираешься стереть меня из его жизни?

— Ты — мать, и ты ею останешься, — Вадим дергает плечом. — Но я тебе больше не доверяю, Таранова. Так что да, я решаю. Имя, школа, врачи — все мое.

— Все твое? — Я сглатываю вязкий, абсолютно ядовитый комок слюны в горле. — Думаешь, я рожу тебе наследника для твоей чертовой империи, и буду тихо сидеть в твоей клетке и не отсвечивать?

— Ты можешь жить, как хочешь, малыш. — Голос становится саркастическим, с этой его гребаной снисходительностью, которая действует на меня как красная тряпка на быка. — А мой сын будет жить так, как решу я. Исходя из его безопасности и интересов.

— И, разумеется, твоих интересов тоже.

— Само собой.

В этом долбаном договоре запрет буквально на все.

Все поездки — каждую в отдельности — согласовывать с ним.

Вплоть до того, что даже места, в которых я могу с ним бывать — тоже строго оговариваются и обсуждаются по отдельности.

И, конечно, вишенка на торте.

— … «Кристина Таранова обязуется вести образ жизни, не порочащий честь и достоинство…», — зачитываю вслух, спотыкаюсь. Горло сдавливает. Но я ношу свою маску идеально. — Что это значит, Авдеев?

— Много чего. — Вздергивает бровь. Самодовольная скотина, которая даже это делает четко и выверенно, ровно на столько сантиметров, сколько нужно, чтобы я прочувствовала всю его грязную игру.

— Длинна моих юбок? — язвлю.

— В том числе, — моментально отбивает мой не слишком удачный пас.

— Сколько бокалов вина в неделю мне можно выпить?

Кивает без намека на то, что мои слова его вообще хоть как-то трогают.

Мудак.

— Кто имеет право совать в меня член? — выдавливаю медленно, с сучьим удовольствием. Ему, конечно, все равно, но пусть просто представит…

— Вот такая хуйня, малыш, — откидывается на спинку кресла с самым пофигистическим видом, какой вообще может существовать в природе. — Постараюсь не жестить, но не могу ничего обещать.

— А чего мелочиться — давай я просто в монашки постригусь и все!

— Ты не приведешь никого в дом, где живет мой сын. — Игнорирует мой сарказм на этот раз со спокойствием удава. — Каждый твой ухажер будет проверен моей службой безопасности. И если мне хоть что-то не понравится… Я не позволю, чтобы мой сын рос в хаосе.

— Хаос? — Я пытаюсь рассмеяться ему в лицо, но слезы выжигают глаза и делают его образ черным… размазанным, как чернильная клякса, которые показывал мой психотерапевт. Я даже могу сказать, что вижу там моего личного палача. Любимого, чтоб ему провалиться, палача. — Я блять, не твоя собственность, Авдеев!

— Кристина, строго говоря… — Вадим ставит локти на стол, подается вперед, и в моменте мне отчаянно хочется так же потянуться к нему. Дотронуться. Просто кончиками пальцев… чуть-чуть… Но потом он открывает рот и, хоть говорит подчеркнуто мягко, его слова сжимаются на моей шее как удавка. — Мне плевать на тебя. Не делай глупостей — и у нас с тобой будет прекрасное точечное взаимодействие, исключительно по вопросам воспитания ребенка. Для кого ты ноги раздвинешь — меня интересует только в контексте безопасности моего сына. Знаешь, после Гельдмана я как-то… лишен иллюзий на счет твоей избирательности в этих вопросах.

Моя голова дергается на шее как от пощечины.

Кажется, даже если бы он словами через рот напрямую озвучил, что я в его глазах — блядь, на которой пробу негде ставить, это звучало бы в разы чище.

А Лёву Гельдмана он мне, конечно, никогда не простит.

Думает, наверное, что я ему насасывала и надрачивала.

Господи.

Я прижимаю к губам салфетку. На мгновение кажется, что Вадим тянется ко мне, но он, наоборот, откидывается на спинку стула. Как будто сказанные слова упали между нами на эту красивую накрахмаленную скатерть как зловонная куча.

Мне нужно несколько минут, чтобы прийти в себя.

Сделать вид, что меня не трогают его слова, даже если я чувствую себя в них сверху донизу, как будто в грязи.

Делаю глубокий вдох и убеждаю себя в необходимости доиграть хотя бы как-нибудь.

— Что будет, если я не подпишу? — спрашиваю скорее для «галочки», потому что он и так озвучил достаточно, чтобы я плюс-минус осознавала последствия. Но пусть скажет. Возможно, именно эти грёбаные слова помогут мне его разлюбить.

— Будет суд, — спокойно, холодно, выдает еще одну констатацию факта. — Суд, который ты проиграешь, малыш. У меня все готово: твое прошлое, твой папаша, твои сеансы у мозгоправа. Финансовая несостоятельность. Много грязи, которую ты просто не разгребешь — ни одна, ни с помощниками.

— Ты этого… не сделаешь… — Перед глазами проносятся ужасные хаотичные картинки. — Ты не можешь…

— Подпиши, и не придется проверять, — перебивает Вадим. На этот раз — почти безапелляционно. Он снова бросает взгляд на часы. Наверняка я исчерпала свой лимит его драгоценного времени. — Возвращайся домой. Живи, как королева. Будь хорошей матерью моему сыну. И обойдемся без спектакля.

Я знаю, что он не блефует.

У него деньги, власть, компроматище — как на наркобарона.

А у меня — только мой сын и моя гордость, которая и так трещит по швам.

— Думаешь, я боюсь твоих адвокатов? Думаешь, не найду способ вывернуться?

— Не найдешь, малыш. Любой судья решит, что ты не мать, а ходячая катастрофа. А я — идеальный отец. С деньгами, репутацией и дочкой, которую уже воспитываю.

— Я не звала тебя в свою жизнь. Ты хотел, чтобы я исчезла — и я исчезла. А теперь ты заявился и решил, что имеешь право решать, как мне жить? — В моем горле как будто песок. Глаза на мокром месте, но я знаю, что не заплачу — мне просто тупо нечем. — Я тебя ненавижу, Авдеев.

— Взаимно, малыш. — Резко. Честно.

Это я сказала… от обиды, а он — от всего сердца.

Больно, как же больно…

Я достаю ручку, ставлю две подписи.