Зевс делает шаг вперед, закрывая нас собой. Он рычит громче, предупреждающе. Но, боже, он добрый, домашний увалень, выросший на диванах. А тот, напротив — машина для убийства. Это видно по глазам. В них нет ничего от домашней собаки, только холодная, безумная злоба.
— Стася, — шепчу я, не узнавая собственный голос — Стой. Не двигайся.
Она замирает и в секундной полной тишине я слышу, как от страха сбилось ее дыхание.
Она так вцепилась в поводок, что побелели костяшки.
Может быть, она и гений для своих шести лет, но сейчас Стася просто маленькая испуганная девочка. Как в общем, и я тоже.
— Кристина… — еле слышно выдыхает Стася. — Он… же нас… не обидит?
Доберман делает шаг вперед, медленно и уверенно, как хищник, который знает, что жертве некуда деться. Я быстро оцениваю обстановку — Марик, ничего не зная, спокойно спит, Стася замерла и стала мертвенно-бледной, а Зевс, несмотря на чудовищную разницу в габаритах, явно готов драться.
Но между рычащей машиной для убийства и моими детьми — только я.
Я — зонт-трость, чью деревянную рукоять я до бои стискиваю пальцами.
Когда я только встала на дорожку «танцев за деньги», первый навык, который я освоила был вовсе не о том, как стоять на здоровенной платформе и как под музыку снимать усыпанный стразами лифчик. Первое, чему пришлось научиться, был навык владения бейсбольной битой, потому что домой приходилось добираться темными ночными переулками с полной сумкой мятых долларовых бумажек. Поэтому зонт я сжимаю именно так чтобы в случае чего иметь пространство для хорошего замаха. Насколько это поможет против явно агрессивной псины и поможет ли вообще — вопрос, ответ на который можно узнать только опытным путем.
Я присматриваюсь, запихивая подальше панику. Солнце, которое минуту назад казалось благословением, теперь слепит глаза, мешая оценить расстояние. Доберман припадает к земле, готовясь к прыжку. Тишина становится оглушительной.
Время, сжимается в тугую, звенящую пружину.
Я вижу все настолько неестественно четко, словно кто-то выкрутил настройки резкости на максимум. Капающую с черной губы добермана слюну. Как бугрятся и напрягаются мышцы под кожей, а безумный взгляд хищника, кажется, уже приценивается, куда первым делом вонзить зубы.
— Назад, — стараясь не делать резких движения, мягко ставлю ногу за спину. — Стася, медленно назад.
Она послушно делает шаг в стороны одновременно с рваным вздохом.
Моя ладонь сжимает рукоять зонта так сильно, что дерево, кажется, вот-вот треснет.
Это единственное, что у меня есть. Тяжелый, солидный зонт Вадима. Его вещь. Его защита. Боженька, пусть он поможет мне сейчас, хотя бы так…
Доберман делает выпад, резкий и неумолимый, как удар хлыста.
Он не поднимает лай, а просто молча атакует и от этого становится еще страшнее.
Черная молния срывается с места, целясь не в меня — в коляску, из которой секунду назад раздался оглушительный крик проснувшегося Марка.
— Нееееет! — крик рвется из моего горла, раздирая связки.
Я дергаюсь вперед, закрывая собой сына.
И в это же время Зевс напрыгивает на добермана.
Наш неуклюжий, добрый, диванный бегемотик. Наш смешной увалень, который побаивается робота-пылессоса — бросается наперерез бешеной псине с отчаянным, переходящим в визг лаем.
Белое пятно врезается в черное. Звук удара тел — глухой, влажный, тошнотворный.
Они возятся всего несколько секунд.
Зевс меньше, слабее, он вообще не приспособлен сопротивляться.
Доберман даже не замедляется. Он просто щелкает челюстями, раздается страшный, мокрый хруст — и белое тело отлетает в сторону как тряпичная набивная игрушка. Булли падает и затихает. Даже не скулит.
— Зевс! — кричит Стася, и от боли в ее голосе у меня самой стынет кровь.
Но времени на эмоции нет. Потому что доберман, отбросив помеху, разворачивается ко мне. Теперь я — единственная преграда на пути к его добыче.
Я вижу его глаза уже совсем близко. Вижу даже желтый налет на клыках и ощущаю гадкое дыхание из пасти.
Страх исчезает. Его выжигает адреналин. Остается только холодная, кристально чистая ярость.
— Ты не тронешь моих детей, — говорю себе под нос, готовясь к любому исходу событий, кроме того, в котором эта тварь добирается до Марка и Стаси. — Сдохнешь, но не тронешь.
Я делаю выпад зонтом, пытаясь тыкнуть ему в морду острым металлическим наконечником, но пес уворачивается с пугающей скоростью и без паузы прыгает в ответ. Тяжесть огромного тела сбивает с ног, но я успеваю удержать равновесие, хватаясь свободной рукой за ручку коляски. Она кренится, но не падает.
Острая, жгучая боль пронзает ногу чуть выше колена.
Я вскрикиваю от боли сомкнувшихся на мне челюстей.
Клыки пробивают плотную джинсовую ткань, входят в мякоть и рвут кожу. Это не похоже на укол. Это похоже на то, как будто к ноге приложили раскаленный утюг.
Боль ослепляет.
Нога подкашивается.
Доберман рычит, мотая башкой, пытаясь повалить меня и добраться до горла или до коляски за моей спиной.
Я не падаю.
Я, блять, не упаду!
Перехватываю зонт двумя руками, замахиваюсь. Изо всех сил, вкладывая в удар всю свою боль, весь страх за Марка, всю ярость матери, защищающей своего ребенка, опускаю зонт ему на хребет. Удар получается глухим и страшным. Пес взвизгивает, моментально разжимая челюсти. Отскакивает на шаг, тряся головой, явно дезориентированный.
Вижу кровь на его морде, без особых эмоций осознавая, что она — моя.
Кобель смотрит на меня с чем-то, что могло бы быть похоже на сомнение. Наверное, он привык, что жертвы бегут, а не дают отпор.
— Только попробуй, тварь, — шиплю я, выставляя зонт перед собой, как копье. — Только попробуй…
Нога горит огнем, джинсы стремительно темнеют от крови, но я не чувствую слабости.
Я готова бить снова. Я готова грызть его зубами, если придется.
Доберман группируется для нового прыжка. Шерсть на загривке стоит дыбом, из горла рвется низкое, вибрирующее рычание.
— Стоять! Фу! Лежать, сука! — Голос раздается откуда-то сбоку — громкий, мужской.
Из кустов, ломая ветки, вылетает мужчина в черном костюме. Вероятно, охранник.
Он не останавливается, не раздумывает. С ходу врезается в пса плечом, сбивая его с ног. Завязывается клубок. Рычание, мат, возня на мокрой земле.
Я ничего этого толком не вижу, потом что бросаюсь к коляске, чтобы схватить на руки сына, который истошно испуганно плачет. Этот звук возвращает меня в реальность.
— Все хорошо, хорошо… мама здесь… — шепчу я, но губы не слушаются и предательски дрожат.
На секунду, когда земля вдруг резко выскальзывает из-под ног, хватаюсь за ручку коляски. Боль в ноге накатывает пульсирующей волной, от которой темнеет в глазах.
Сзади слышится тихий и жалобный скулеж, от которого сердце сжимается в комок.
Зевс.
Я оборачиваюсь. Охранник уже скрутил добермана, прижал его к земле коленом, затягивая ремень на рычащей морде. Пес хрипит и дергается, но уже ничего не может сделать. А в кустах, на влажной газонной траве, лежит белое пятно. Наш маленький храбрый булли пытается подняться на ноги, но тут же падает обратно, не уперевшись толком ни в одну из них. На боку, на белой шерсти расплывается яркое, пугающе алое пятно.
— Зевсик! — Стася срывается с места. Она падает перед ним на колени, прямо в грязь, не замечая ничего вокруг. — Зевсик, маленький…
Ее руки дрожат, она боится к нему прикоснуться, чтобы не сделать больно. Плачет, вытирая слезы грязными руками. Я ковыляю к ним, волоча раненую ногу. Каждый шаг отдается вспышкой боли, но мне плевать. Опускаюсь рядом со Стасей, прижимая к груди Марка. Пес смотрит на меня мутными глазами и тихонько скулит, пытается лизнуть мою руку.
— Тихо, малыш, тихо, — глажу его по голове, стараясь не смотреть на рану на боку. Там… все плохо, кровь идет неумолимо быстрыми толчками. — Ты молодец. Ты герой. Ты нас спас.
