— И ты согласилась?

— Не успела отказаться.

Вера кивнула, как будто я только что подтвердила какую-то жизненную теорему.

— И правильно. Иногда мужчину проще вырастить под рукой, чем ловить по объявлениям.

Я моргнула.

— Вера! Он не мой!

— Все мы чьи-то, просто иногда — с опозданием, — сказала она с видом человека, который однажды опоздал на самолёт, но всё равно долетел.

Я вздохнула. Вера, как всегда, рассуждала на частотах, недоступных остальным смертным. У неё для всего найдётся афоризм, даже для катастроф.

Она поставила кружку на прилавок и вдруг спросила:

— Знаешь, почему магазин называется «София»?

— Почему? — нет смысла отвергать безысходность.

— Это имя первой жены моего мужа.

— Простите, первой жены?

— Да. Мы жили втроём три месяца, пока она не уехала на Брайтон-Бич.

Я уставилась на нее, уверенная, что сейчас последует «шутка дня». Но нет. Вера продолжала спокойно сортировать закладки для книг и говорить буднично, как будто рассказывает рецепт пирога.

— Я тогда думала, что сойду с ума, — сказала она. — А оказалось, привыкла. Она пекла оладьи, я варила борщ, он бегал между нами с чашками. Даже мило.

— Мило?! — у меня чуть не задёргался глаз.

— Конечно. Пока не уехала, жила, как человек. А потом всё вернулось в норму. Так что, — она подмигнула, — если не можешь выбить соперницу, попробуй подружиться.

— Вы шутите?

— Нисколько. Жизнь — это длинная коммуналка с плохой звукоизоляцией, — сказала Вера и спокойно добавила: — Главное, чтобы хоть кто-то мыл за собой кружки и унитаз.

Я села на стул, чувствуя, что реальность слегка поплыла.

— Спасибо, Вера, но я не готова жить в коммуналке под названием “Любовный треугольник”.

— Не переживай. Все сначала “не готовы”, а потом даже мебель переставляют, чтобы всем хватило места.

В этот момент мимо прошёл Игорь в очках, с коробкой книг, как воплощённое смущение. Он явно подслушивал.

— Вика, — сказал он тихо, — если что, у нас дома есть свободная комната. Мама будет рада.

— Спасибо, но я не готова к третьей мировой.

Он улыбнулся смущённо и ушёл, а Вера хмыкнула:

— Видишь? Мужчины повсюду. Даже если ты просто стоишь у полки с классикой. Главное — не перепутай Чехова с жизнью: у него всегда все уезжают, а у тебя кто-нибудь, может быть, останется.

Я вздохнула и протёрла прилавок, стараясь не думать, кто именно и с кем собирается “остаться” в моей квартире сегодня вечером.

Вера подкинула сверху:

— Почитай биографию Маяковского. Там всё про любовные треугольники. Тебе понравится, он тоже страдал, но с рифмой.

Я фыркнула:

— Я не хочу страдать, даже с рифмой.

— Ну и зря, — отрезала Вера, — страдание — это топливо великих. У кого боль, у того и стихи. У кого всё спокойно, те пишут бухгалтерские отчёты.

Она с удовольствием отхлебнула кофе, будто подогрела вдохновение, и заговорила уже с выражением лектора на вечере поэзии:

— У него, между прочим, был настоящий любовный треугольник. Лиля Брик, её муж Осип и сам Маяковский. Они жили, писали, ревновали и при этом умудрялись не убивать друг друга. Он любил Лилю до безумия, а она его и мужа одновременно. Представь, они все жили в одной квартире!

— Что, прямо вместе?

— Прямо вместе. Делили дом, стол, постели, иногда даже идеи. Лиля редактировала его стихи, Осип помогал издавать, а сам Владимир Владимирович ходил с сердцем, как с бомбой. И всё это — под вывеской дружбы и искусства.

Она задумчиво провела пальцем по краю чашки:

— Он, бедняга, писал про любовь, как про геометрию. И не просто геометрию, авысшую математику чувств. У него даже строчки такие были, послушай.

Вера поправила очки и, почти не глядя в книгу, начала читать, как будто эти слова всегда ждали момента прозвучать в «Софии»:

Любовь — не прямая, а ломаная линия,

где угол острее, чем совесть моя.

Один я смеюсь, другая обижена,

третья рисует прощай на стекле дождя.

Я — точка в треугольнике вечной геометрии,

где чувства сходятся, как в узел трамвайных рельс.

И если любовь — это формула метрики,

то я не вписываюсь в ваш Евклидов текст.

Она закрыла книгу, будто закончила молитву, и вздохнула:

— Вот видишь? Даже в гении не хватило места для спокойствия.

— Спасибо, Вера, утешили, — сказала я. — Значит, мне теперь тоже пора искать мужа для моей соперницы, чтобы всё было по классике?

— Не торопись, — усмехнулась она. — Маяковский хоть и сжёг себя в чувствах, но писал, что без любви ни одна строка не горит. Может, твой Кирилл не поэт, зато у него шанс стать хотя бы вдохновением.

Я поклялась, что не буду жить в поэзии, но, похоже, уже живу в рифме. Может мне написать романс? Или шансон?

Дома я устроила генеральную уборку века такую, после которой квартиру можно показывать в рекламе моющих средств или в документалке о женщинах на грани. Мыла полы, пока не начала видеть в отражении свое уставшее лицо и собственную глупость. Пыль стирала, как будто вместе с ней могла стереть ревность. Носки рассортировала по цвету аурыбелые к надеждам, серые к сомнениям, одинокие в стирку. Даже батареи протерла, хотя им, кажется, всё равно, кто в квартире дышит.

Потом стояла посреди кухни, с ведром и тряпкой, и ловила себя на мысли, что всё это не уборка, а акт отчаянного самоуважения. «Почему я так стараюсь ради мужчины, который придёт с другой женщиной?», спросила я у собственного отражения в чайнике. Оно не ответило, только помутнело от пара.

Я понимала, что это нелепо полировать кухонные шкафы вместо границ, мыть окна, через которые всё равно видно только дождь. Но руки продолжали двигаться, будто каждая тряпка была моей последней попыткой навести порядок хотя бы в одной вселенной.

Когда закончила, швабра стояла у стены, как жезл поражения. Я опёрлась на неё и подумала: ну вот, теперь всё блестит кроме меня.

Жить с парнем, которого хочешь, и его девушкой, как быть статистом в собственном фильме. Ты вроде на площадке, слышишь реплики, запах кофе, смех, но твоя сцена давно вырезана. Улыбаешься, говоришь «нет, мне не мешает», а внутри репетируешь крик, который никто не услышит за саундтреком чужого счастья.

Убираешь кухню, чтобы не думать, как они делят подушку. Гладишь скатерть и чувствуешь, как вместе с ней выравнивается самооценка. Снаружиспокойствие, внутри геометрия боли: любовь втроём при комнатной температуре.

И всё равно ждёшь их возвращения, потому что хуже тишины бывает только тишина без него.

Когда Кирилл с Лерой приехали, я стояла у двери, как экскурсовод по собственной глупости. Всё уже блестело: пол, посуда, даже зеркало, где отражалась моя нервная улыбка. Я репетировала ее весь день: немного радости, немного безразличия. Улыбка человека, которому всё равно, хотя всем известно нет.

— Проходите, — сказала я голосом, который не принадлежал мне.

Лера вошла первой. Она сияла не от счастья, а от уверенности, что всё под контролем: длинные волосы, белые кеды, лёгкий запах шампуня и новой жизни. Тип девушки, у которой даже шторы лежат как надо. Кирилл помог ей снять куртку, а потом улыбнулся мне так, как улыбаются старым друзьям, которые не должны ничего чувствовать.