Я посмотрела в потолок и решила: любовь — это действительно не вдвоём. Иногда по очереди. Иногда через электричество в воздухе. А иногда в тот момент, когда кто-то мягко застегивает тебе ворот, не требуя ничего взамен и ты вдруг понимаешь, что именно это и есть прикосновение, которое дольше всего держится на коже.

Если вам понравилось — добавьте книгу в библиотеку

Это очень помогает истории расти.

И пишите, что чувствуете — я читаю всё.

Дождь начал еще ночью тонкий и вязкий, как спешка, от которой не убежишь. К утру двор превратился в серую акварель, где всё течёт и ничего тебе не принадлежит. Я стояла босыми пятками на плитке, слушала, как капли лупят по подоконнику, будто проверяют на прочность наш коммунальный мир.

— Я не понимаю, Кирилл, — Лера появилась в дверях в белой футболке и с идеальными кругами под глазами, — как так можно планировать? Мы же договорились! В июле Португалия. Потом Барселона. Ты сам говорил.

Кирилл наливал кофе в мою кружку с жирафом, опасный манёвр для человека, который спорит с женщиной. Поставил на стол, не глядя:

— Говорил. Но мне предложили проект на весь июль. Хорошие деньги. За один проект можно закрыть долги по технике. Европа подождёт.

— Европа не ждёт, — отрезала Лера. — Европа случается с теми, кто с ней синхронизирован. Ты снова выбираешь работу вместо нас.

«Нас» ударило в солнечное сплетение. Я сделала вид, что сортирую сушеные апельсины. Они пахли летом, которое нам никто не обещал. За окном дождь перешел в сплошной шум, как будто город потянул плед на голову.

— Я выбираю реальность, — тихо сказал он. — У меня нет волшебной карты, где отпуск в евро падает с неба. Можно вместо отпуска купить объектив.

— Вот! — Лера ткнула пальцем в воздух. — Всё про тебя: твой объектив, твой график, твои планы. А мне? Мы неделю толком не виделись! Ты приходишь, как курьер: «здравствуйте, ваша усталость, куда положить?».

Она была красива в своей злости. А у меня в голове бесстыдно перескочило: Португалия — это океан, серф и вино на крышах; моё море — в его тембре, в этом «я выбираю реальность». Мне в Европу не надо. Мне нужен Кирилл. Стыдно, но правда.

— Лер, я не против поездки. Я против минуса на карте. Перенесем. На сентябрь. На октябрь.

— А смысл? — усмехнулась она, но глаза блестели мокрым стеклом. — Ты всё переносишь. Любовь нельзя переносить. Её либо проживают, либо экономят на ней, как на билетах.

Да, Лера на эконом не похожы, скорее комфорт +.

Он поймал мой взгляд — уставший, виноватый. Хотелось подойти, положить ладонь на плечо и сказать «давай я понесу твой август». Но моё место — у полки со специями, где чужие ароматы.

— Сегодня точно без Европы, — он опустил глаза. — У нас «Война и мир». Я после обеда уйду.

— Конечно, — Лера провела пальцем по стеклу. — У тебя «Война и мир». А у меня только «война».

Дверь её комнаты закрылась с тем звуком, после которого в квартире становится холоднее. Кирилл сделал глоток из жирафа и подвинул кружку ко мне, как будто возвращал границы.

— Прости. Потом объясню нормально.

— Не надо. Всё очевидно.

Мы оба тихо засмеялись. Смех, как зонтик: не спасает, но придаёт вид.

В «Софии» дождь звучит особенно музыкально: стучит по широким подоконникам, и внутри всё становится камерным кино. Я пришла на десять минут раньше, заварила чай, мед и горечь. Вера раскладывала книги и напевала «На заре ты её не буди», хотя будить сегодня нужно было нас всех.

Игорь стоял у кассы, держал телефон, как диагноз.

— Вика, можно быстро, пока пусто?

— Конечно. Ты же про общение.

— Я ухожу.

Слова упали ровно и тяжело, как монеты в ящик для чаевых.

— Куда?

— В корпорацию, — криво улыбнулся. — Родители дожали. «Нормальная работа», «стабильность», «ты же мужчина». Оклад… триста. В месяц.

— Триста? Я даже шутить не хочу — у меня взлетели брови. — Из редких книг в редкие отчёты?

— Видимо. Не хочу. Но спорить бесполезно. Они уже всем родственникам сказали. А я устал быть «не таким». И да, сумма… впечатляет. Кажется, за такие деньги можно полюбить даже кофе из автомата.

Подошла Вера с подносом закладок, вид судьи по семейным делам:

— Деньги портят людей. С ними человек хочет большего. И забывает, что малое, единственное, что спасает.

— Это как? — Игорь попытался улыбнуться.

— В восемьдесят четвёртом мне привезли видик. Глухой звук, усы у всех мужчин, одна кассета — какая-то пошлая эротика. Сюжета нет, только намеки. Мы смотрели её раз сорок. Все, кто заходил, просили «кино». Не потому что искусство, а потому что другого не было. Дети дефицита умеют любить малое до коленопреклонения. Возле единственной радости вырастают ритуалы. А у кого всего много, тот переключает и остаётся без вкуса.

— Вы предлагаете мне смотреть один фильм сорок лет?

— Я предлагаю не рассыпать жизнь на каналы. Но уходи, если надо. Заработай свой телевизор. Только возвращайся к книгам, пока зарплата не развратила.

Игорь кивнул. На шее вздрогнули тонкие жилки. Человек, который априори извиняется перед миром. Стало страшно, как мир с такими обходится.

— Вечером зайду. Отдам ключ.

Он ушёл в подсобку за курткой. Вера посмотрела на меня:

— Плачешь?

— Нет. Нормально.

Она сжала мою ладонь — коротко, как выключатель света:

— Запомни: деньги не зло. Деньги — это лупа. Через неё виднее, кто перед тобой.

Днем было тихо: пара туристов, шальная студентка, дама «за книгой о том, как не быть дурой, но легкой, чтобы в трамвае читать». Мы с Верой посмеялись, Игорь вынул из запасников тонкого Маркеса и толстого Свифта на выбор.

Ключ «Софии» он отдал медленно, будто в нём часть позвоночника.

— Спасибо за всё. Если что, буду рядом.

— У нас не уходят, у нас возвращаются, — сказала я.

— Иногда, — уточнила Вера. — Когда деньги перестают хрустеть в голове. И не драматизируй. Ты не викинг.

Он вышел под дождь. Как точка, после которой долго не хочется писать.

«Свобода» сегодня играла в «Войну и мир». На входе — вензеля, кокарды, мундиры. На заднике проекция салона, свечи, колонны. Гости «аристократы 1812». Обслуживание «гусары». Нам выдали шнуры, эполет, узкие брюки, которые тянут не хуже совести. Я снова стала тем, кем была во сне: гусар, у которого дрожат руки от бокалов и от одного взгляда.

Кирилл в мундире выглядел как человек, у которого наконец-то есть роль, подходящая плечам. Мы встретились глазами в зеркале щелкнуло что-то неисправимое.

— Готова, поручик? — усмехнулся он.

— Рождена служить, — примерила чужое звание.

Гости стекались как шпильки на магнит: жемчуг, кружево, надменные подбородки. В одних глазах «подавайте быстрее», в других скука с нулевой ценой. Дождь барабанил по лакированной вывеске, и весь Петербург становился мокрым театром.

Первый танец начался красиво. Невеста точёная, корсет держит мечты. Мы с Кириллом расходили бокалы по проходам и вдруг ткань на её платье дрогнула, как море перед бурей. Треск короткий, страшный. Корсет сдался. Юбка поехала вниз, будто поезд, не дождавшийся платформы.

Зал сделал один длинный вдох. Я бросила поднос Кириллу, шагнула как на пожар: подхватила полотно и прижала к талии, закрывая. Кирилл с другой стороны, загородил плечи. Стена из двух гусаров. Невеста прижалась лбом к моему виску, прошептала влажно:

— Господи, спасибо.

— В гримёрку, быстро, — Кирилл кивнул. Мы практически вынесли её, как фарфор. Скрипки смолкли.

В гримёрке стилистки уже стояли с иголками. Невеста дрожала, как трамвай на повороте.

— Современное, — сказала я. — Быстро.

Через семь минут она вышла в белом простом с открытыми плечами, без исторических страданий. В залеаплодисменты. Жених смотрел лучше, чем до катастрофы. Иногда счастье случается, когда ломается декорация.