— Скажи, что пошла искать смысл жизни и билет обратно не брала, — пожала плечами. — В крайнем случае, что её смыло приливом страсти.

Я усмехнулась. Вера, как всегда, превращала прощание в жанр стендапа.

— Если станет скучно, флиртуй, — добавила она, проверяя телефон и панаму. — Если больно, перечитай Чехова. Он всё понял раньше нас и, главное, без Интернета.

Она окинула взглядом полки, погладила корешок какого-то Толстого, словно прощалась с другом, и вздохнула:

— Книги как мужчины. Пока рядом раздражают. Когда уходят пусто.

— А если вернутся?

— Значит, не читали инструкцию, — улыбнулась она. — Я же тебе говорила: любовь и литература должны вызывать хотя бы легкую зависимость, иначе зачем?

Она сняла очки, сунула в сумку, поправила панаму. В проеме пахнуло морем и прощением.

— И ещё, Вика, — сказала она, обернувшись. — Не бойся быть одна. Иногда одиночество, просто черновик перед отношениями.

Я кивнула, хотя внутри всё кольнуло. Черновик — это ведь тоже текст. Просто ещё не отредактированный.

Дверь за ней закрылась, и «София» на секунду будто выдохнула. Стало пусто и светло. Пахло пылью, бумагой и чужими планами на счастье. Я осталась стоять у кассы, держа ключитяжёлые, как новая ответственность. За окном шёл мелкий питерский дождь. Похоже, теперь он мой напарник.

Вечером дома тянуло грозой. Воздух был тяжёлый, липкий, будто сама погода ждала, кто первый сорвется. Лера стояла у чемодана с тем выражением, с каким уходят не на сутки, а из жизни без истерики, но с обидой, которая давно созрела и теперь пахла спокойствием.

— Я к Кати, — сказала она, застегивая молнию. — На пару дней. Надо подумать.

Голос ровный, будто объявляла прогноз погоды: осадки, переменная нежность, ветер из чувства вины.

Кирилл молча стоял рядом. Хотел что-то сказать, но не нашёл слов, которые не прозвучали бы глупо. Он просто взял чемодан и донес до двери. Джентельмен. Никаких «останься» или «давай поговорим», только тихий, уставший звук колес по коридору. Когда лифт закрылся, он остался стоять в проеме, держась за перила, будто за поручни в шторм.

Я наблюдала со своей привычной точки, то есть с кухни. Вода в чайнике закипала, как всегда вовремя. В жизни хоть что-то работает по инструкции.

Он вернулся медленно, как человек, который случайно нашел себя в чужой квартире и не знает, имеет ли право тут остаться.

— Не хочу туда, — сказал он. — Там всё про неё. Даже тишина говорит её голосом.

Я поставила перед ним чайник и кружку с жирафом. В таких ситуациях слова бессмысленны, но жесты всё еще имеют значение.

— Можешь остаться, — сказала я. — Кровать не кусается. Только чайник шипит.

Он усмехнулся.

— Ты всегда так спокойно всё принимаешь?

— Нет. Просто зачем кричать в закрытые двери, — ответила я, глядя в окно.

За стеклом отражался город, уставший, как будто он тоже участвовал в чьём-то расставании и теперь не знал, на чьей он стороне.

— Знаешь, — тихо сказал он, — она ведь не плохая. Просто мы разные фильмы смотрим. Я документалку, она мелодраму.

— А я, кино без финала, — ответила я. — Зато с хорошим саундтреком.

Он усмехнулся, но не поднял глаз. Мы оба молчали, слушая, как дождь нарастает. Иногда в таких вечерах есть странное спокойствие: никто не победил, никто не виноват. Просто гром где-то далеко, чемодан в лифте и чай, который стынет быстрее, чем чувство, что всё могло быть иначе.

Если бы жизнь была как кино, я бы давно понимала жанр. С человеком, который любит документалки, отношения были бы честные, но скучные. Разговоры про факты, графики чувств, кадры без фильтров. Он бы снимал, как я режу хлеб, и говорил: “Это реальность”.

С фанатом «Терминатора» всё иначе. Страсть, драйв, немного дыма и вечная готовность спасать человечество, даже если я просто попросила открыть банку.

А я в детстве обожала «Джуманджи». Поэтому мои отношения — это крики, смех, разбросанные кости и ощущение, что сейчас кто-то выскочит из шкафа с новым испытанием. Ни стабильности, ни правил, зато каждый деньприключение. И пусть иногда страшно, зато живо. Ну и у меня было бы нашествие обезьянок, чем не бонус?

Я налила чай аккуратно, чтобы не расплескать, будто от этого зависел баланс вселенной. Телефон мигнул. На экране сообщение от Степана, того самого из «Бентли»:

«Сегодня ужин в Порту“. Обещаю без фрака.»

Я перечитала трижды. Буквы выглядели спокойно, но между ними звучало: «я умею выбирать женщин, не ждущих у чайника». На секунду захотелось ответить «да». Просто чтобы почувствовать, каково это не ждать, а быть выбранной?

В голове щелкнуло: можно уйти из этой влажной коммуналки чувств в ресторан, где тихо, сухо и подают жизнь с гарниром. За стол, где никто не спорит о Португалии, а просто наливает вино и говорит «ты красивая».

Пальцы набрали: «Не сегодня. Дождь. И гости»

Стерла «гости», поставила «друзья». Хотелось, чтобы не звучало как отказ, а как вежливое «я ещё не определилась, кто я? Гость или хозяйка».

Отправила. Телефон замолчал. Дождь нет. Он всё лупил по подоконнику, будто подшучивал: «Выбор сделан, детка. Без фанфар, без платьев. Просто между чайником и чужим сообщением»

Мы сидели на кухне, где время двигалось медленно, как желе. Воздух был густой от несказанного, словно в комнате кто-то третий, невидимый, держал нас за горло тишиной.

Кирилл сидел напротив, глядел в ладони, будто там спрятано объяснение, почему всё так.

— Иногда мне кажется, — сказал он наконец, — что я живу в режиме демо. Без сохранений. Всё время начинаю заново.

Я усмехнулась.

— А я живу в режиме наброска. Всё вроде есть, фон, линии, даже эмоции, но без финала.

Он кивнул, глядя в окно. Дождь разбивался о стекло, как мысли о стену.

— Когда я познакомился с Лерой, всё казалось простым. Она знала, чего хочет, ячего не могу дать. Казалось, что из этого можно построить компромисс.

— А потом стало слишком реально? — спросила я тихо.

— Да, — он усмехнулся, без радости. — Реальность всегда приходит без цветов и музыки.

Мы снова замолчали. Часы тикали, как метроном чужих решений.

— Ты из тех, кто всё видит, даже когда молчит, — сказал он, глядя на меня. — Это и бесит, и спасает одновременно.

— А ты из тех, кто всё чинит, — ответила я. — Даже то, что не просили.

Он коротко засмеялся, и в этом смехе было что-то опасно тёплое — как дыхание над кружкой в холодном помещении.

— Мы оба перегрели чувства на медленном огне, — сказал он.

— Зато кухня общая, — попыталась я пошутить, но получилось не смешно, а жалобно.

Он посмотрел на меня дольше, чем позволено соседству. Эта пауза тянулась, как нить, и я вдруг почувствовала: стоит пошевелиться и все оборвется.

Воздух между нами был не страстью, а напряжением, которое страшнее страсти. Оно дышит, но не трогает.

— Знаешь, Вик, — сказал он наконец, — мы друзья. Хорошо, что такие бывают.

Внутри что-то щелкнуло не громко, но с искрой. Как плохой контакт в лампе: свет есть, но мерцает.

— Да, друзья, — ответила я. Хотела добавить «к сожалению», но язык не повернулся.

Он поднялся, поставил чашку в мойку, посмотрел на чайник, словно тот мог что-то посоветовать.

— Пойду спать. К себе. Там пусто, но честнее.

Я кивнула. Он ушёл, дверь закрылась мягко, будто не дверь, а граница между “почти” и “никогда”. Я осталась одна на кухне, слушая, как за стеной он двигает стул и ложится на кровать. Дождь не прекращался. Он барабанил по подоконнику, будто пытался дописать за нас ту фразу, которую мы оба не решились произнести.