— Я не хочу есть, мам, спасибо.

— Я не мама, и я надеюсь, что его мы есть не будем.

На голосе Роа я все-таки подскакиваю: у нас с родителями была договоренность, которую они нарушили — никаких Вайдхэнов в пределах досягаемости.

Но вот он, Роа, чрезвычайно серьезный и какой-то очень повзрослевший, стоит в дверях и держит на руках маленького виаренка.

Один взгляд на пушистого зверя с крохотными пока крыльями — сколько ему, месяца два? — и на глаза наворачиваются слезы. Тема виари и виаров в нашем доме под запретом: с тех пор, как мамина виари, Гринни, улетела с драконом, которого мама когда-то приручила. И не вернулась. Мне было девять, когда они улетели вдвоем из нашей загородной резиденции, обычно Гринни возвращалась через пару дней, максимум через неделю, но в этот раз ее не было неделю, две, потом прошел месяц. Когда в следующий раз прилетел Верраж (так звали дракона), через его состояние мама все поняла. Она плакала так, что даже отец не мог ее успокоить, и я плакала тоже. Правда, не так как мама. Она срывалась на слезы прямо посреди разговора, или за ужином, за обедом — внезапно, и не могла остановиться. Хотя отец пытался объяснить маме, что, скорее всего, Гринни почувствовала, что больна — даже несмотря на то, что раз в год мы возили ее на профилактические осмотры, она все равно продолжала плакать. Помочь смогло только время, но с тех пор мама была категорически против того, чтобы в нашем доме были виары.

Я слышала ее «нет» на протяжении десяти лет, даже несмотря на то, что мне всегда и во всем потакали.

И вот, пожалуйста.

Это нечестно. Совсем нечестно.

— Что это? — спрашиваю я, чувствуя, что у меня начинают дрожать губы.

Вместо ответа Роа садится ко мне на кровать и протягивает крохотного зверя. Маленький дракончик тянет ко мне нос, поэтому не взять его на руки кажется верхом жестокости, но, стоит осторожно прижать его к себе, как он начинает вирчать. Эта вибрация крохотного тельца ударяет мне прямо в грудь и рождает — нет, не пламя, нечто гораздо более мощное и опасное — умение чувствовать. Это похоже на ощущение, когда отлежала во сне ногу или руку, а потом поворачиваешься так, чтобы кровообращение восстановилось. Покалывающее чувство становится почти болезненным, и оно концентрируется в груди. Там, где я его последний раз и оставила.

На шерстку зверя что-то капает, и я не сразу понимаю, что это моя слеза. Затем вторая, третья…

Я крепче прижимаю виаренка к себе, словно он мой спасательный круг, отпустив который я просто умру. Роа же подается ко мне и обнимает, сначала осторожно — как будто спрашивает разрешения, а потом крепче. Спустя пару минут я уже рыдаю так, что давлюсь всхлипами: малыша я, разумеется, отпустила, и он бодро скачет по моей кровати, пытаясь стянуть подушку на пол.

Я не должна плакать, особенно при Роа, особенно в его объятиях, но у меня ничего не получается. Не получается это остановить, как будто из меня со слезами выходит все разочарование в себе, в том, как все получилось, в том, что я накосячила… Эти мысли провоцируют новый виток слез, и я снова начинаю рыдать в голос. Снова приоткрывается дверь, но тут же закрывается — видимо, маму здорово напугало то, что здесь происходит. Правда, я не уверена, что это мама, а не Эрвер… и если это Эрвер, то может случиться катастрофа. Он и так рвался поговорить с Роа, поэтому я сейчас пытаюсь успокоиться. Получается плохо.

И, когда все-таки хотя бы плохо начинает получаться, Роа произносит:

— Ятта, прости меня. Пожалуйста, прости, — он притягивает меня к себе еще сильнее и целует в макушку. — Хотя бы ты. Потому что я сам вряд ли смогу себя простить за то, что причинил тебе боль.

От его слов меня накрывает еще сильнее. Не знаю, то ли от всей этой ситуации с Нисой, которая, оказывается, тоже все еще во мне жива — как и все остальное, то ли от того, что, по сути, мы теперь в равных с ним ситуациях. Хотя мы расстались, я переспала с парнем, не просто с парнем, с его другом — спустя сколько после этого расставания? Так что я тоже хороша.

Сумасшедшую мысль о том, что Вэйд это провернул, чтобы помирить нас с Роа, я отбрасываю. Вэйд Гранхарсен эгоист в самом дерьмовом смысле этого слова, которое только можно придумать. Когда мы трахались, он не думал ни о Роа, ни обо мне, только о своем роскошном члене, на который с удовольствием запрыгивают наивные дуры (привет, Ятта) и девицы, которых не интересуют ни чувства, ни что бы то ни было еще — такие же, как он, просто чтобы поставить галочку «у меня был потрясающий секс с Вэйдом Гранхарсеном». Впрочем, есть еще влюбленные фанатки и девушки, которые просто любят секс, и при мысли о том, сколько их у Вэйда в принципе, меня перекашивает.

— Мы не можем все время цепляться за это. — Я осторожно выворачиваюсь из рук Роа и отнимаю у виаренка подушку. — За прошлое. Тем более что Ниса беременна, ты должен знать…

— У Нисы произошел выкидыш, — хмуро говорит Роа.

Виаренок лезет ко мне на руки, и я автоматически поглаживаю пушистую спинку, через шерсть ощущая тонкие острые пластинки чешуек. У всех виаров разные «места удовольствия», но этому явно нравится, когда его чешут между крылышек. Он раскрывает шерстку на голове цветочком и тихонько вирчит.

— Я не знал, что она приходила к тебе, — говорит он. — Понятия не имел, что у нее хватит мозгов… я бы ни за что этого не допустил, если бы…

— Как она? — перебиваю его я.

Роа растерянно смотрит на меня.

— Как… она? Ты сейчас правда спрашиваешь о ней?

— Она пережила выкидыш. Разумеется, я спрашиваю о ней.

И тут Роа прорывает:

— Ятта, я плевать хотел на нее и на то, как она себя чувствует! Она меня использовала, полезла к тебе, хотела устроить скандал. Она устроила тебе встряску перед выступлением, и… я не отменяю своей вины, но прости, мне плевать на девицу, которая сделала тебе больно. Которая хотела сделать тебе больно.

Мне не было больно.

Не от этого.

Вслух я этого, разумеется, не произношу.

— Она в порядке, — под моим взглядом все-таки произносит он. — Все с ней будет хорошо, отец обеспечил ей лучшие условия и лучших врачей.

Того, кто склеит разбитое сердце, он ей тоже обеспечил?

Как ни странно, я сейчас понимаю Нису гораздо лучше, чем когда-либо. Несмотря на то, что она хотела сделать, она не выглядит как охотница за статусом или состоянием Вайдхэнов, или как та, кто хотела хайпануть на громком имени Роа, на связи с сыном мирового лидера. Нет. Она выглядит в точности как я — как девчонка, которая влюбилась не в того парня, которому нет до нее никакого дела. И, несмотря на то, что подругами нам точно не быть, я действительно сочувствую ей. Потому что с высоты моего опыта… долбануться об лед — это всегда больно.

Я долбанулась о лед Гранхарсена. Она — о лед Роа, вот и вся разница.

— Ясно, — говорю я, продолжая чесать виаренка. — Как тебе удалось уговорить мою маму принести его?

Роа хмурится от столь резкой смены темы, а потом произносит:

— Было сложно, но я постарался.

Я смотрю на него как будто уже совсем другими глазами: эта поездка не принесла мне платину, но сделала старше. Значительно старше, чем указано в моих документах, старше, чем мне пытались внушить с детства — какой я должна быть, чтобы выглядеть достойно, и так далее, и тому подобное. Этого опыта мне вполне хватит, чтобы… чтобы что?

— Я рада, что тебе это удалось, — тихо говорю я.

Роа улыбается в ответ.

И, хотя это совсем не то, что было разрушено в Мэйстоне, это уже что-что.

И для него. И для меня.

Ятта

— Ты в своем праве, — говорит мама, — и я не хочу, чтобы ты выбирала Роа только потому, что так будет правильно, или потому что он может пробудить твое пламя. В конце концов, пламя — это не жизненная необходимость.

Я стою перед зеркалом, в своей комнате в загородной резиденции. Малыш-подарок Роа крутится под ногами. Я назвала его Дири, в честь виаренка Теарин Ильеррской, тем более что он на него еще и похож. Черненький. Правда, с рыженьким пятнышком на груди, от которого расходятся тонкие полосочки рыжины на спину.