Вот тебе и удача белого генерала, но в следующий миг я понял, что перешел в разряд зрителей…

— Ах ты пичка матерна! — непонятно взревело над берегом. — Мать твою сучью…

Мистер Иск понес черногорцев по таким кочкам, что я даже заслушался, при этом он пересыпал жемчужины российского мата непонятными выражениями вроде «Иди у курац!» или «Дабога те майка препознала у буреку!» и завершил, рявкнув «Пуши курац!», от чего уже оторопел усач.

Его уже дергала за рукав подозрительная персона в потертой шинели студента Московского университета и шапочкой-капицей на густо заросшей длинными волосьями голове. Классический нигилист, насмотрелся на подобный типаж в столицах.

— Харамбаша, ово су руси! Руси!

Когда перспектива лишиться носа (кстати, зачем они их режут?) несколько отдалилась, нигилист обратился к нам на языке родных осин:

— Вы же русские, да?

— Нет, бляха-муха, мы японцы!

— Русские… — расплылся в улыбке псевдостудент.

Нас все равно построили в колонну и довели, как сказал наш доброхот, до самого главного в Баре (вернее, в том, что от него осталось) воеводы.

Кряжистый, вислоусый, загорелый дочерна, увешанный оружием и медалями дед, эдакий черногорский Тарас Бульба, даром что без оселедца, долго разглядывал мою растительность на лице, его глаза, как вспугнутые «пруссаки», метались между мной и моими спутниками.

— Чего смотришь? Показать, что необрезанные? — и мистер Икс моими руками принялся развязывать шаровары.

От публичного позора нас спас все тот же нигилист, нашептавший воеводе на ухо о нашем происхождении.

Воевода сунул мне мозолистую руку:

— Добродошли, руси!

Все окружавшие нас головорезы-носорезы радостно завопили, потрясая в воздухе ятаганами и стреляя из прадедовских пистолетов. Выглянувшее из-за туч солнце заиграло на начищенных до золотого блеска медных пуговицах на их небесного цвета суконных куртках.

Особняк черногорского князя Николая I Негоша в Цетинье, столице Черногории, напоминал дом помещика-малороса средней руки — с двумя флигелями, без внешних финтифлюшек и обязательных для наших дворянских гнезд колонн, он и внутри был образцом скромности или свидетельством малоденежья. Дипломатический салон, где нас принимали, ни размерами, ни убранством не поражал, гоголевские миргородцы такое помещение обязательно окрестили бы «залой». Для меня подобная скромность являлась скорее плюсом, и хозяин оказался ей подстать. Я чуть было не умилился, когда князь вышел нам навстречу в национальном костюме, в капице и с выражением искренней радости на лице. Но первое впечатление очень быстро рассеялось — за его добродушием и наигранной простотой проглядывала прекрасная игра актера.

— Что мне царь не прикажет, я отвечу «Слушаюсь!», — заявил он мне, честно глядя в глаза и старательно делая вид, что встреча со мной и моими, приведенными в божий вид бакенбардами — главное событие его жизни.

Да-да, так я и поверил, то-то нам пришлось войну вступить из-за балканских событий, в которых действия черногорцев сыграли не последнюю роль. Пришлось тонко указать на это пикантное обстоятельство.

Князь развел руками и на прекрасном французском сообщил:

— Генерал, буду с вами откровенен: Монтенегро населена такими беспокойными, свободолюбивыми и мстительными племенами, что достаточно спички, чтобы все вокруг полыхнуло. Обуздание страстей, воинственных инстинктов — задача не из легких. Мои подданные работать в поле и дома не желают, только четовать. Не дашь внешнего врага, тут же вспомнят старые обиды, и прощай с таким трудом завоеванный мир между родами. Народ хотел войны с турком — он ее получил. Имеем прекрасные результаты — и выход к морю, и сердце старой Герцеговины. Теперь поспешай не торопясь: нужно дождаться результатов конгресса в Берлине, который закрепит достижения Сан-Стефано. Еще неделя-другая, и будем праздновать победу. Вы приглашены, отказа не приму.

После этой аудиенции у меня возникло ощущение, что нас собрались водить за нос и задержать насколько возможно в Цетинье. Оно, это подозрение, еще больше укрепилось, когда в выделенный мне для проживания дворцовый флигель проник все тот же волосатый тип-нигилист.

— Иван Дреч, аптекарь, серб по родителям, герцеговинец по духу, — представился он на чистом русском языке. — Учился в российской гимназии, потом обучался медицине, но образования не закончил, ибо события на родине не могли оставить меня безучастным. Вернулся в Мостар, принимал участие в восстании, бежал в Черногорию, возглавлял госпиталь. Ныне держу аптеку. Тысяча извинений за бестактность, но по здравому рассуждению решил оказать вам вспомоществование советом и делом.

Я заинтересовался, заподозрив, что аптекарь — непростая штучка. И оказался прав. Дреч представлял революционное крыло герцеговинского восстания и, как рыба в воде, ориентировался в местных реалиях. Весть о моем скором прибытии всколыхнула все Балканы, меня ждали, на меня надеялись и молились. Так сказал Иван-аптекарь, он же, по его словам — неофициальный консул повстанцев в Цетинье.

— Не верьте князю Николаю, — убеждал меня серб. — В кругу своих сенаторов он открыто заявляет: «теперь, после победы, пошли разговоры о присоединении к нам всей Герцеговины — опаснейшее заблуждение, чреватое самыми скорбными последствиями». Иначе говоря, Негош получил максимум возможного и теперь палец о палец не ударит, чтобы помешать австрийской оккупации. Допускаю, что он даже изгонит беженцев, включая даже тех, кто воевал в его армии в составе в герцеговинских батальонов.

Куропаткин, мой начальник штаба, разделивший со мной флигель, вцепился в Дреча как клещ, чтобы вызнать все подробности и понять, что наш ждет на турецкой территории. Открывшаяся картина удручала. Во-первых, несчастные Босния и Герцеговина после двух с половиной лет непрерывной гражданской войны были совершенно разорены. Православное население частью бежало за границу, частью вырезано или воевало в горах, мусульманское — почти лишено источников пропитания и прячется в городах. Во-вторых, все попытки найти политический компромисс уничтожены оппозицией бегов и аг, не желающих поступиться своим положением. В стране свирепствовали банды башибузуков, отребья из местных мусульман и пришельцев-арнаутов, единственная цель которых — откровенный грабеж и насилие. Примирить магометан и христиан ради противодействия вторжению едва ли возможно, особенно, в Боснии, где повстанцы разбиты, рассеяны и не представляют собой серьезной силы.

— Раньше они действовали с австрийской территории, но теперь все изменилось. Австрияки из друзей превратились во врагов, — с горечью пояснил Иван.

— Они выжали максимум из ситуации, искусственно поддерживая восстание, и теперь пожинают плоды своей хитрой игры, — проницательно заметил Куропаткин. — Получается, что в Боснию нам двигаться нет смысла? Что с Герцеговиной?

— Там все намного лучше, вооруженные отряды готовы действовать, и налицо признаки правильной организации, — загорячился Дреч. — Осенью на повстанческой скупщине мы создали Временное правительство и приняли «Повстанческую программу» — самое радикальное из существующих ныне решений боснийского вопроса.

— Какое же будущее вы уготовили своей стране? — заинтересовался я.

— Конфискация земель бегов и аг, всеобщее избирательное право, скупщина как верховный орган власти, широкая автономия и самоуправление, — с удовольствием перечислил пункты Дреч.

Точно нигилисты!

— А что такого? Нормальная программа, только про нацвопрос забыли.

Никогда царь не поддержит столь революционных преобразований! Нужно что-то более удобоваримое, монархию какую-нибудь…

— Царь твой нас и сейчас не одобряет. Давай о деле думать, а не шкуру неубитого медведя делить. Что там с герцеговинскими батальонами?

Спрашивать не пришлось. Дреч сам завел о них разговор. Картинка вырисовывалась интересной. 10 батальонов, восемь с половиной тысяч герцеговинцев, получивших опыт участия в боевых действиях в составе крупных воинских формирований, стояли лагерем в окрестностях Никшича, в захвате которого принимали активное участие. Вооруженные, худо-бедно обмундированные, с обозами.