– Может, мне у тебя ещё прощения попросить?! – выдыхаю я, глядя на него с таким выражением, что в нормальной ситуации он бы испарился.

Он мерзко усмехается, а потом просто разворачивается и уходит, оставив меня мокрую, липкую и воняющую алкоголем посреди зала.

Прекрасно. Просто идеально.

– Кать, я видела наверху уборную. Иди, попробуй отстирать, – говорит Лика, сочувственно глядя на меня. Она до сих пор танцует, но уже более аккуратно.

– Можно… Но лучше бы я домой ушла! – взрываюсь я и разворачиваюсь, прорываясь сквозь толпу. Кто-то пихается, кто-то пытается приобнять, один вообще — не стесняясь — хватает за зад.

Что это за место вообще?! Идиоты и придурки одни!

На втором этаже тише. Просторнее. Открываю одну из дверей — похоже, гостевая комната. Пусто. Быстро захожу, прикрываю дверь.

Захожу в ванную. Огромное зеркало, дорогая плитка, полотенца свернуты, как в отеле. Кидаю взгляд на себя — зрелище ещё то. Вздыхаю, снимаю платье, оставаясь в белье, и включаю воду. Пытаюсь отстирать пятно.

И вдруг — шаги.

Громкие. Мужские.

– Занято! – выкрикиваю, не оборачиваясь. Дверь-то прикрыта.

– Для меня в этом доме везде свободно, – раздаётся знакомый голос.

Дверь резко открывается.

Передо мной появляется Марк.

– Открой дверь! – я кричу так, что голос дрожит, прижимаю к себе мокрое платье, будто оно может прикрыть больше, чем положено. – Зачем ты ее запер?!

Уборная крошечная: ни уголка, куда спрятаться, ни окна, только плитка, зеркальце и запах чужого дезодоранта. Единственный выход — дверь, и она закрыта им.

– Девочка, — говорит он спокойно, будто объясняет базовую истину, — двери в туалетах на вечеринках не просто «прикрывают». Их закрывают на ключ.

– Тебя забыли спросить, что мне делать! – рвусь наружу, стены начинают давить, дыхание срывается.

Я не люблю закрываться. Не без причины. Клаустрофобия появилась в детстве, когда я и подружки играли в прятки, я залезла в погреб и не смогла выбраться. Мне было восемь, я провела одну ночь в темноте, пока утром меня не нашли и не отчитали за то, что лишний раз испугала родителей. С тех пор любая закрытая дверь — для меня самый страшный кошмар.

– Ты никуда не пойдёшь, пока не извинишься, — спокойным голосом приказывает он и резко тянет меня из уборной в комнату.

Дёргает так, что платье выскальзывает из рук и падает на пол: я стою в одном белье. Он смотрит на меня так, что от этого взгляда становится жарко. Ухмылка на его лице такая уверенная и хищная.

Я хватаюсь за платье, пытаюсь натянуть обратно, но мокрая ткань застряла, прилипла к коже. Мне хочется провалиться сквозь землю, чтобы этот взгляд перестал меня рассматривать, чтобы ОН НИЧЕГО НЕ ВИДЕЛ.

И вдруг Марк подходит и — что мне кажется ещё более унизительным — помогает. Не бережно, а грубо: резко дергает платье вниз, и оно слипается вокруг меня, обволакивая всё, что хотелось бы скрыть. Он не отводит глаз. Жадно смотрит.

– За что я должна извиниться? – делаю вид, что не понимаю, и это звучит резче, чем я хотела. – По-моему, это ты должен извиниться.

– Не делай дурочку. Я всё видел. Один добрый человек снял, как ты мою машину «пачкаешь».

Сердце бьётся чаще. Я пытаюсь рассудить трезво — кто-то снимал?

– Узнал? Да и правильно! Понравилось потом оттирать помёт с машины? – я смеюсь, и смех этот рвётся из горла, будто защитная реакция. Может, где-то во мне просто потерян инстинкт самосохранения.

Он стиснул зубы.

– Вот сучка, — шепчет он сквозь зубы, и злость в этом шепоте делает воздух плотнее. — Ты сейчас спустишься вниз, встанешь перед всеми, опустишься на колени и извинишься. Признаешь меня своим господином. Поняла?

Меня вдруг накрывает истерика: я ржу, не подбирая слов.

– Ты ебу дал? – вырывается у меня, это не укладывается в голове. – Никогда.

– Девочка, либо извиняешься...

– Либо что? – спрашиваю, и в голосе — вызов, хотя внутри всё дрожит.

Откуда взялось это бесстрашие, не знаю. Наверное, какой-то запас храбрости, который остался со мной с тех страшных ночей в погребе.

Он хватает меня за руку так, что кожа под пальцами начинает гореть. Очень грубо, без объяснений запихивает обратно в уборную и закрывает на ключ.

– Посиди и подумай о своём поведении. До утра. Может, тогда извинишься... А может, будет поздно — весь универ узнает, что ТЫ ОСТАЛАСЬ У МЕНЯ.

Я хватаю за ручку, дергаю, но замки не слушаются.

– Только попробуй меня оклеветать! – кричу через дверь, голос пронзает стенку, дрожит. Дёргаю ручку так, что ладонь ноет.

Он отвечает с удивительным равнодушием:

– Я? Я вообще ничего никому не скажу... Думаешь, никто не видел, как ты зашла в комнату, а следом я?

Стук музыки за стеной, смех в коридоре — все эти звуки кажутся дикими, чужими. Внутри меня — пустота и горечь. Вся эта вечеринка превращается в ловушку, где я — добыча и обвиняемая одновременно.

Я прижимаюсь к холодной стене, снова чувствую клаустрофобию: воздух будто становится густым, каждая мысль давит. Ноги трясутся, а в голове одно повторяется: не поддавайся, не говори ему «я твоя», не дай этому человеку позорить тебя. Но страх прижимает язык к нёбу.

Я кричу ещё раз, но голос уже другой — тоньше, усталый:

– Открой эту чертову дверь! Сукин ты сын!

Ответа нет, только глухой шаг, который вскоре пропадает.

Марк.

Вот же бесит. Упрямая. Пусть посидит и подумает — может, станет умнее.

Выхожу из комнаты и цепляю первого попавшегося пацана, который сделает всё, что я скажу.

— Спустись к её подруге и скажи, что Рыжуля остаётся у меня. Она сама так захотела, — кричу ему в ухо, музыка глушит каждое слово. Хлопаю по плечу, подталкиваю в нужном направлении и возвращаюсь к перилам. Сверху всё так мило смотрится: танцующие, смех, бутылки, никто не знает про то, что я взял в заложники ЕЕ.

Пацан идеально исполняет мою просьбу — её подруга в шоке, потом визжит от восторга. Господи, все вы одинаковые, лишь бы с богатеньким переспать! Меня охватывает раздражение и неохота веселиться; я умываюсь и захожу в свою комнату, падаю на кровать, чтобы отдохнуть, но какого-то хрена засыпаю с телефоном в руках.

4:00 утра. SMS от начальника охраны: «Всех разогнал по домам. Вас не нашёл». Молодец, думаю. Я могу расслабиться — а мог бы и нет.

— А девчонка? — бормочу, пролезая по коридору к гостевой. В комнате тихо. Сердце, сам не знаю почему, подскакивает.

В ванной она сидит около унитаза, голова наклонилась набок. Тело безжизненное, лицо бледное, дыхание редкое. Сначала думаю: уснула. Глупость.

— Эй! — кричу. — Вставай! — и начинаю её трясти. Никакой реакции. Невероятное чувство тревоги нарастает внутри.

Я понимаю, что сам мог загнать её в это состояние. В груди что‑то режет.

Пальцы находят шею — пульс есть, но слабый. Дыхание — поверхностное.

Твою мать! Просто какой-то п...

Она дышит, но почти не реагирует. Я говорю ей имя, громко, как будто это поможет вернуть ее из коматоза:

— Слушай меня, Катя! Проснись! Я здесь. Ответь мне.

Она не оживает. Я обхватываю её, поднимаю на руки и аккуратно кладу на кровать, а затем легонько ударяю ладонями по ее щекам.

И сука, снова никакой реакции.

Чёрт. Что я наделал?

Пальцы дрожат, но я всё же вытаскиваю телефон из кармана. Номер экстренной. А что еще мне остаётся делать? Сейчас не время думать, как это будет выглядеть. Девчонка… она совсем не двигается.

Я даже не представляю что случилось? Почему она в таком состоянии? Ударилась обо что-то?

— Алло, скорая… — почти шепчу в трубку, и вдруг —

Она вздрагивает.

Пальцы мои замирают над экраном. Я смотрю на неё — сначала не верю. Она дёрнулась. Совсем чуть-чуть, будто мурашка прошла по телу. Потом — снова. Грудь поднимается чуть глубже. Губы приоткрываются, брови морщатся.