Гусев любил работать на результат, и для пользы дела на доклады вызывал своих полковников вместе с их помощниками и замами, и не щадя их полковничьего эго, устраивал им разносы в присутствии подчиненных им капитанов и майоров, а если выяснялось, что капитаны и майоры разбирались и вникали в суть работы лучше, чем их начальнички, то Гусев мог запросто унизить начальника отдела и весь доклад, все совещание общаться только с замом нерадивого служаки.

Идя к Гусеву с докладом по делу Ребякина, Власов подготовился.

Все протоколы допросов проштудировал, все пункты и позиции пророчеств трижды проверил и по всем проконсультировался со специалистами.

Но то, что и Горынин сопровождал его на доклад, Власова дико раздражало.

Гусев был как всегда – само воплощенное спокойствие и деловитость.

Сидя пол портретом Брежнева средних лет, где у генсека было три звездочки, он читал какой-то отпечатанный на тонкой папиросной бумаге документик.

– Присаживайтесь, товарищи, – участливо сказал Гусев, не отрывая глаз от бумажки.

Власов с Горыниным присели и набрав в легкие побольше кислороду, принялись терпеливо ждать.

Напольные часы с маятником мелодично отбили четверть второго.

– Ну как ваш сумасшедший? – оторвавшись от бумаги, спросил Гусев.

– Машечкин не поставил диагноза шизофрении, товарищ генерал, – подал голос Власов, – шизоид, маниакально-депрессивный, но не шизофрения, это точно.

– Значит пророк? – спросил генерал, прямо поглядев Власову в глаза.

Хоть Власов и готовился к встрече, но на такой вопрос однозначно ответить не решался. Сглотнул слюну и промолчал.

Генерал перевел взгляд на Горынина.

– А ты как думаешь, майор? Пророк?

– А х… его знает, товарищ генерал, может и пророк, – простодушно ответил Горынин и с испугу покраснел.

Генерал хмыкнул, покачал головою и углубился в чтение протоколов.

– Вон чего пишет этот ваш пророк, взорвется реактор на Чернобыльской АЭС, у американцев два Шаттла с экипажами взорвутся, один на старте, другой про входе в атмосферу, мы две подлодки атомные потеряем, "Комсомольца" и "Курск", и даты, и даты называет, что с этим прикажете делать?

Власов и Горынин молчали, давая своим молчанием как бы понять, что они свою часть работы сделали, а это уже генеральское дело решать, что с этими предсказаниями делать – поверить им и предпринять какие-то меры, подключив ученых и специалистов, или положить это дело в архив с грифом "секретно – хранить 99 лет".

– Ну это то еще ладно, – продолжал свой монолог вконец расстроенный генерал, – а вот как насчет предсказания предательств и измен? Как тут быть? Этот ваш Ребякин конкретно называет фамилии будущих генералов "конторы" и будущих и нынешних членов Политбюро, которые по его предсказаниям откровенно изменят Родине. И откуда ему вообще известны эти фамилии? Я не могу откинуть версию, что этот Ребякин не подкинут нам англичанами или американцами с целью подставить и опорочить перспективные и растущие кадры "конторы" и партийного ЦК.

– Но как объяснить то, что он предсказал катастрофу австралийского авиалайнера, произошедшую на прошлой неделе? Он написал о ней на первом же допросе еще три недели назад? – спросил Горынин, – и с малайзийским паромом, который затонул позавчера, он три недели назад даже точно число жертв указал!

– Ну, это как раз легче всего объяснить, – развел руками генерал, – если американцы решились на такой вброс нам человека с информацией, то они по заготовленной легенде и авиалайнер потом сами в воздухе подорвали и паром с пассажирами затопили, чтобы нам доказать подлинность всех предсказаний, включая и те, где они порочат наших людей.

– А как же объяснить то, что он доподлинно знает о самых секретных протоколах переговоров Молотова и Риббентропа, о местах расстрелов и числе расстрелянных, о катастрофах на наших полигонах, о самых секретных разработках наших ученых?

Откуда ему известно то, о чем не знают даже многие генералы наших органов? – настаивал Горынин.

– Они очень хорошо его подготовили, прежде чем забрасывать, – ответил Гусев.

– Значит, значит не будем готовить записку председателю КГБ и Генеральному секретарю? – спросил Власов.

– Да кабы я по каждой хуйне генсеку докладывал, – сорвался Гусев, – где бы я был ? В лучшем случае на Колыме начальником лагеря, или начальником режима в Солнечном Магадане.

– Значит, Ребякина на Пряжку? – подытожил Власов.

– Да, пускай его Машечкин еще пару недель галоперидолом поколет, а потом на пряжку в наше отделение, – кивнул Гусев.

Власов и Горынин уже было вопросительно поглядели на генерала, ожидая объявления конца аудиенции, но тот вдруг махнул рукой и сказал,

– Да вот, тут одно предсказание навязчивое было у этого Ребякина, насчет некого Худякова из Ульяновска. Вы проверили?

– Так точно, проверили, – ответил Власов, – есть такой Худяков, учится в школе в десятом классе, с матерью живет, безотцовщина.

– Без отцов только у лягушек дети бывают, – покачав головой заметил генерал, и поглядев на услужливо подложенную ему справочку из паспортного отдела Ульяновской милиции, сказал – - Вы его, как этот Худяков школу закончит, давайте, отправляйте его в армию, в Афганистан, пускай его там на всякий случай убьют, лады?

Они шли по узкой тропинке, желто-серою каймою вившейся повдоль крутого и высокого берега широкой русской реки.

Ее красивые изящные туфельки иногда зарывались каблучками в песок, а иногда ступали на траву, потравляя плоские листья подорожника и желтые цветы приземистых одуванчиков.

Марыля не могла и не умела одеться по-спортивному, по-туристски. Она и на загородную прогулку одевалась, как на званый вечер с коктейлями – то в длинное платье с открытой спиною и глубоким разрезом сбоку, открывающим ее стройные балетные ножки, то в узенькое petit robe noir, придававшее ее стройной точеной фигурке вкус какой-то трогательной девчоночьей беззащитности..

На самой высокой точке обрыва было так привольно, что даже затянувшееся молчание не казалось им тягостным. И очнувшиеся от первой летней жары крупные слепни, которые все так и норовили прилипнуть то к ноге, то к шее, даже они – не могли испортить захватывающей дух радости, которая вместе с вольным воздухом бескрайней голубизны волжского простора переполняла их бронхи и груди.

Ольгис снял фуражку и расстегнул две верхние пуговички своей генеральской гимнастерки. От бесконечных крутых подъемов и спусков по тропинке, что то ныряла в овражек, то взмывала вверх, взмокла спина. Ольгис достал из кармана галифе белоснежный батистовый платок и аккуратно обтер им кожаный внутренний ободок своей фуражки.

– Устала? – спросил он Марылю.

– Устала немножко, – ответила она мягко, на польский манер произнося звуки "л" и "ж".

Ольгис сломал ветку, примостившегося на самом краю обрыва ивового куста, и протянул ее Марыле.

– Merci bien, – по-французски поблагодарила Марыля и тут же принялась обмахиваться подаренной ей веткой, отгоняя назойливых слепней.

Ольгис остановился.

Похоже было, что они достигли самой высокой точки на берегу.

Обрывистый берег, сложенный из плотного красного песчаника, был местами испересчен черными дырками – гнездами ласточек-береговушек. Далеко внизу – вдоль самой воды протянулась полоска пляжа – то песчаного, тоиногда – каменистого из серой речной гальки, по которой в местах схода оврагов, тут и там весело и игристо струились воды впадавших в Волгу ручьев.

А если повернуться к реке спиною, то глаз радовала поросшая редким и низким леском – широкая равнина, вся переливавшаяся всеми оттенками зеленого, по мере того, как волжский ветерок шевелил и причесывал высокую полевую траву.

– Хорошо здесь, – подытожил Ольгис, – хорошо и красиво.

– Да, милый, – согласилась Марыля, положив свою узенькую ладошку Ольгису на плечо.