С ним считались и сам фюрер, и все высшие бонзы…
Этот Ольгис Гимпель занимался в Вевельсбурге какими то секретными оккультными разработками под кодовым названием Ананербе…
Но почему Оверлорд?
Почему по английски?
Почему операция высадки германских войск в Южной Англии должна называться Оверлорд? …Пятьсот первый батальон десантников будет выброшен с парашютами на западной окраине Саутгэмптона…
– Да, да, – рассеянно отозвался Роммель, да-да… …
Девушка с сайта знакомств.
1.
Марыля Брыльска была девушкой необычайно чистого блеска глаз.
Удивительно чистого.
Прямо – таки лучистого блеска.
Два года она училась балету в Петербурге.
Потом, три года изучала искусство танца в Париже.
И вернувшись в Варшаву, смогла поступить в балетную труппу главного театра воссозданной Польши.
В Большом Театре Варшавы с ее замечательными данными, Марыля смогла получить несколько хотя и маленьких, но все же сольных партий. Однако, нынче все грезили Америкой.
Нью-Йорком.
А после Парижа, где с громких Русских Сезонов десятого года все только и говорили, что о революции Дягилева и Нежинского, Марыля не могла жить в провинции, где революцией все еще была Аданова Жизелька в постановке Петипа.
В ее восемнадцать в улыбках и в мимике Марыли одновременно уживались и невинность, и детское озорное лукавство пятнадцатилетней девочки-подростка, но иногда в глазах и в задумчивости жеста ее – в ней проглядывала мудрая распутность многоопытной дамы.
И юные поручики Первого польского гусарского полка – этого нового шефа Большого театра оперы и балета Варшавы, теряли рассудок от этакой амбивалентной эклектики облика балерины Марыльки.
Пани Брыльской… ….
Поручиков Первого гусарского почти всех изрубили кривоногие калмыки комдива Илямжинова.
А кого не изрубили, тех либо с бреющего полета посекли пулеметным огнем летчики комэска Водопьянова, или уже в пригороде Варшавы, подавили гусеницами танкисты комбрига Ротмистрова…
В Варшаву Олег с Семеном Михайловичем въезжали на знаменитой тачаночке.
По такому случаю Олег переоделся в длинную кавалерийскую шинель образца восемнадцатого года, скроенную еще по эскизам художника Васнецова… Шинель без пуговиц, с голубыми кавалерийскими шевронами на груди, да в островерхом шлеме – буденовке с голубой звездой… Да при шашке на боку и при маузере в деревянной коробке.
Семена Михайловича аж в слезу прошибло.
Ай да спасибо тебе, Олежек! Ай да спасибо тебе, мил человек! Уважил старика, задали мы поляку перца!
Без праци – не бенджо колораци!
В самой Варшаве установили образцовый порядок.
Ни тебе грабежей, ни тебе насилий!
Материальных калмыков Олег быстро превратил в калмыков виртуальных, а на городские улицы, запустил он конные патрули московской милиции в белых "здравствуй и прощай".
Патрули эскадронами гарцевали по пустынным улицам польской столицы, цокали подковами по булыжнику, да распевали из советского репертуара "утро красит нежным светом стены древнего кремля", да "друзья люблю я ленинские горы, здесь хорошо встречать рассвет вдвоем".
Но для убедительности – на главных площадях и перекрестках, Олег все же поставил еще и по танку. Так – для верности.
А в Большом театре оперы и балета давали в тот вечер Жизельку Адана…
И Олег пошел – пошел, приказав зарезервировать императорскую ложу.
Здесь и увидал он свою вторую спасительную погибель.
Балеринку Марылю. …
2.
– Государство должно быть сильным – Согласен. Но не в том смысле, в каком ты это подразумеваешь.
– Что ты имеешь в виду?
– Сила государства создает искушение для причастного к ней человека. Вводит в искус – за счет силы госмашины сводить счеты с теми, кто тебя обидел, косо на тебя посмотрел, женщину у тебя увел и так далее. Компри? И тогда эта государственная сила в руках причастных к ее рычагам малодушных, но мстительных людишек в погонах, становится ужасной.
– Интеллигентиков всегда пугала любая сила.
– Ты лжешь. Я признаю необходимость сильной армии в руках сильного русского государя. Но я ненавижу мстительных завистников – слабодушных садистов, что сводят счеты с обидчиками своими за счет членства в тайной полиции. И приходят ночью арестовать любовника своей жены или мужа в тайне вожделенной женщины.
Компенсируя таким образом слабость свою. Своё бессилие – элементарно по-рабоче-крестьянски дать обидчику по морде. Или по-рыцарски вызвать соперника на дуэль.
– Ты против государства?
– Я против подобных тебе слабодушных, завистливых и мстительных негодяев.
– Ну-ну…
– Вот-вот… …
Нью-Йорк.
На дворе зима пятидесятого.
Возле служебного входа в театр Метрополитен-опера сгрудившиеся паккарды, шевроле и бюики – такие беспомощные на рыхлом снегу, напоминали несчастных животных, застигнутых внезапным стихийным бедствием. Черный олдсмобил Жоржа тоже едва полз по двадцать второй улице, в непривычно медленном потоке буксующих по снегу машин.
И шофер Жоржа – Уоррен с чисто ирландской выдержкой старого моряка, подобной выдержке доброго ирландского виски – с непроницаемой маской "стоун-покер" на лице не моргая глядел вперед из под рыжих своих ирландских бровей, в то время, как левая нога его все жгла и жгла сцепление бедного несчастного олдсмобиля, все буксующего и буксующего по этому чертову невиданно-обильному для Нью-Йорка снегу.
А хозяин модной модели олдсмобиля – сидел позади шофера, на широком кожаном диване.
Его звали Жорж Баланчин.
Он был королем балета.
Он любил балерин.
И самая красивая, самая юная и самая талантливая из них – сидела рядом.
Такая трогательная и красивая – в норковой шубке, подчеркивающей ее изящество…
Марыля.
Она так очаровательно смеялась.
– Это подарунок? Подарок? Мне?
Жорж закинул руку ей за спину, как бы полуобнимая, но пока еще не обнимая…
Марыля держала в руках сафьяновую коробочку и рассыпаясь детским восторгом, разглядывала золотую безделицу с бриллиантами, что покоилась там внутри на красном шелке.
– Это подарунок?
– Это тебе за сентиментальный вальс Равеля, – ответил Жорж, слегка сжимая талию Марыли.
– Мне? Ты должен был подарить это Джону Клиффорду.
– Джон свое получит, не беспокойся!
– А другим своим балеринкам ты тоже всегда даришь такие подарунки? – лукаво стрельнув глазками, спросила Марыля.
Ему очень нравилась ее польская манера выговора – это ее необычайно мягкое и такое выпуклое "вэ", нежно выдыхаемое этими бесконечно нежными и манящими губами.
И писк парижского сезона – помада с блестками на этих губах – она сводила его с ума.
Нет, он не ошибся!
Его – гения балета – самого модного балетмейстера Нью-Йорка не подвела интуиция.
Никто не скажет, что в выборе примы он руководствовался не головой, а тем, что ниже живота, что у классических танцовщиков так мощно выпирает всегда из под их обтягивающих белых трико… Просто у гения – и голова, и это самое, что ниже живота – они живут вместе. И не просто существуют в гармонии, но стимулируют, взаимно индуцируя одно другим.
И выбирая Марылю, выдвигая ее в центр своих новых балетов по Хиндемиту, Равелю и Чайковскому, Жорж руководствовался не только теплыми течениями в чреслах своих, но и…
Интуицией.
Интуицией.
– Я бы назвал тебя моей интуицией, – сказал Жорж.
– Почему? – снова звонко засмеявшись спросила Марыля, – почему Интуицией?
– Я закажу Джону новый балет с новой хореографией, и ты будешь танцевать там главную партию.
– Новый балет?
– Да, я назову его Интуиция.
Олдсмобил, наконец причалил приткнувшись никелевой мордой своей в сугроб, и Уоррен, выйдя из машины, подошел к правой задней двери, услужливо и вместе с тем сохраняя достоинство, как и положено вышколенному шоферу.
