Пети Браунсмит, Хильда Розен, Ирма Ловенбрукс, Ольга Петрофф уже были у станка.

И старый еврей – Витя Горвиц у рояля, уже разминался переливами из милого Шопена.

Балерины в Метрополитен имели отдельный от простых корифеек зал.

А Марыля опоздала к репетиции.

И Девочки совсем по-разному глядели на нее.

Пети была любовницей Жоржа в прошлом сезоне.

А Ирма явно – хотела ею быть нынче.

Марыле завидовали.

Ясное дело!

Как бы оправдываясь и подчеркивая желание побыстрее войти в общий процесс.

Марыля принялась интенсивно гнуться и тянуться.

Поочередно сделала по шесть высоких махов, села в шпагат.

Прогнула спинку, снова сделала несколько махов.

– Бонжур, девочки, шолом Витя!

Шумно вошли Жорж с Джоном. И с ними был еще один человек удивительной наружности.

Джон хлопнул в ладоши, – аттансьён, шер мадмузель!

Жорж встал посреди залы, картинно подбоченился, принял сценическую позу величественно задумавшегося принца…

– Нуз алон фэр келькешос нуво экспре эссенциаль… Энд ай уилл колл ит – интуишн.

Мистер Леннон, ай вонт ю плэинг пьяно нау…

Длинноволосый близорукий человек в круглых очечках и в темно-синей коттоновой курточке, какие носят ковбои Среднего Запада, подошел к роялю.

Витя освободил для мистера Леннона свой круглый вращающийся стул, мистер Леннон уселся, подслеповато поглядел на клавиши… И вдруг заиграл…

Заиграл и запел, неожиданно сильным красивым голосом.

Интуишн.

Тэйк ми зэа

Интуишн

Тэйк ми эниуэа ….

Олег ходил на все её спектакли.

Где бы они ни были.

В Лондоне, Риме и Париже.

В Нью-Йорке и Чикаго…

Не пропускал ни одного.

Она танцевала в Темпераментах на музыку Хиндемита и в сентиментальных вальсах Равеля. Она танцевала в "Ballet Imperial" на музыку Второго фортепьянного концерта Чайковского, она танцевала, танцевала, танцевала…

А Олег ходил, ходил, ходил…

– Поэт и рыцарь должны быть влюблены издали.

Нельзя нарушать девственность чувства грубой вульгарностью обладания.

Нельзя.

Иначе нарушится волшебство, и ты перестанешь любить балет.

И любить балерин, – сказал Олег.

Он принимал гостей на своей любимой даче в Рассудово.

Дача уже была почти готова, и оставались мелкие доделки в виде отдельных мазков.

Тут подправить, там пододвинуть – а процесс бесконечного улучшения хорошего – можно продолжать до скончания времен.

– Вы слишком увлекаетесь, – ревниво замечала Олегу поэтесса Джун Любавич, – не надо переоценивать красоту балерин. Они хороши только издали. Они хороши только когда глядишь на них из третьего ряда партера. Обратите внимание на картины Эдгара Дега, с какой нелюбовью и даже неприязнью он изображает балеринок, когда они не на сцене, а за кулисами, раскарячась, перевязывают ленточки на своих балетных туфлях.

– Ах, полноте, милая Джун, – возражала поэтессе графиня Уварова, – в балеринах всегда было то волшебство, которое притягивало мужчин, будь то гвардейский поручик кавалергардского полка или сам государь.

– Сударыня, чего далеко ходить, – хмыкнул театральный критик Бонч-Осмоловский, – нынешний императорский Мариинский театр балета в Петербурге не даром Кировским назвали. Да и сам Сталин, поговаривают, до смерти Аллилуевой похаживал за кулиски в Большом.

– Киров? – встрепенулась Уварова, – ваш Киров с его любовью к балету это компенсация сексуальных комплексов представителя нижних слоев, поднявшегося в высшие на социальном лифте революции. Ему безразличен балет, ему важен принцип – я бывший раб теперь возьму и перетопчу всех курочек моих бывших хозяев.

– Я согласен с вами, графиня, – сказал Бонч-Осмоловский, – но вот с милой Джун я никак не смогу согласиться. Дега обожал балерин. Именно когда любишь, можешь видеть свою любовь и в не очень то привлекательных позах, как рисовал своих балеринок Дега.

Олег пригласил Марылю выйти с ним в сад.

Они говорили по русски.

Олегу очень нравилась та польская округлая мягкость, которую приобретают слова русского языка в милых польских устах. В звуках "вэ" и "лэ"…

– Ты правда мог бы отдать все за любовь, как это делает влюбленный рыцарь? – спросила Марыля, повернувшись к Олегу и положив свою узенькую ладонь ему на грудь.

– Думаю, что мог бы, – ответил Олег, сверху вниз заглядывая в матово-темные глаза Марыли.

– В твоих словах звучит неуверенность, – сказала Марыля, отводя взгляд, – а рыцаря отличает то, что он не имеет сомнений.

– Да, – согласился Олег, кивая, – я сомневаюсь. Но только потому, что в отличие от простого рыцаря, имею такие ценности, которыми пожертвовать нельзя никогда и ни при каких обстоятельствах.

– Но хотябы пол-царства, ты мог бы отдать за любовь? – спросила Марыля, снова уколов его своим исполненным искорок взглядом.

– Пол-ключа? – хмыкнул Олег, – пол-ключа от вселенной за частицу земного блаженства?

– Какого ключа? – переспросила Марыля, на секунду став очень и очень серьёзной.

– Ключа от времени, моя прекрасная, – ответил Олег, – ключа от времени всех времен, – И подумав, добавил, – нельзя делить – Что? – переспросила Марыля – Я не думаю, что это правильно, отдавать пол-царства за коня, или пол-царства за ночь с возлюбленной. Это неверно.

– Почему?- вскинула бровки Марыля – Почему? – удивился ее непонятливости Олег, – а почему нельзя обещать за царство – половину коня или половину ночи с возлюбленной, а?

Марыля по девчоночьи прыснула, – пол-коня!

– То-то! – назидательно резюмировал Олег, – никому не отдам ни половины ключа, ни весь.

Ходжахмет летел к себе в Багдад.

На высоте девяти тысяч метров его самолёт все же нашел-таки свою турбулентность и минут пятнадцать все части алюминиевого лайнера содрогались отвратительной мелкой дрожью, передавая вибрацию и телу Ходжахмета.

Он очень устал за время переговоров.

Но сон не шел.

Ходжахмет думал о том, что и в какой последовательности он станет делать, когда завладеет ключом.

Это не были мечты расслабленного Манилова.

Это были замыслы творца.

И более всего Ходжахмет страдал теперь от того, что замыслами этими он не мог бы никогда и ни с кем поделиться.

Творец всегда обречен на одиночество.

Тряска оставила самолет так же внезапно, как и началась.

Ходжахмет сделал знак стюарду и тот, по глазам ловя желание своего господина, стремглав кинулся на кухню – готовить кофе.

Он все переделает, – думал Ходжахмет

Всё-всё…

Таким образом изменит ход времени, таким образом исправит пагубность роковых событий, что в мире наступит счастливое состояние справедливости.

Вот она – истинная цель жизни.

Ведь борьба ради борьбы – это полная ерунда.

И власть ради власти – тоже полная чушь.

Только конечная цель в виде рая на земле, только конечная цель в виде истинной справедливости может оправдать жизнь творца и вершителя.

И ничего личного.

Ничего.

Потому что даже самое малое "для себя" тут же отравит всю радость величия, погубит и низвергнет всю красоту замыслов.

Творец делает рай на земле, но для себя места в этом раю он не обговаривает.

Ничего личного!

Ходжахмет ухмыльнулся, вспомнив анекдот, в котором парень обращается к девушке со словами: "ничего личного, девушка, только секс"…

Стюард принес кофе.

Едва заметным кивком Ходжахмет поблагодарил стюарда и, пригубив крепчайшего отвара из молотых зерен обжаренного арабика, закрыл глаза.

Он явится к Генеральному секретарю.

Он предоставит документы, фильмы, видео и аудио…

Он докажет Генеральному секретарю, что не надо.

Что не следует вводить войска.