«Дурак» Под липой пение ос. Юная мать, пышная мать В короне из желтых волос, С глазами святой, Пришла в тени почитать — Но книжка в крапиве густой… Трехлетняя дочь Упрямо Тянет чужого верзилу: «Прочь! Не смей целовать мою маму!» Семиклассник не слышит, Прилип, как полип, Тонет, трясется и пышет. В смущенье и гневе Мать наклонилась за книжкой: «Мальчишка! При Еве!» Встала, поправила складку И дочке дала шоколадку. Сладостен первый капкан! Три блаженных недели, Скрывая от всех, как артист, Носил гимназист в проснувшемся теле Эдем и вулкан. Не веря губам и зубам, До боли счастливый, Впивался при лунном разливе В полные губы… Гигантские трубы, Ликуя, звенели в висках, Сердце, в горячих тисках, Толкаясь о складки тужурки, Играло с хозяином в жмурки, — Но ясно и чисто Горели глаза гимназиста. Вот и развязка: Юная мать, пышная мать Садится с дочкой в коляску — Уезжает к какому-то мужу. Склонилась мучительно близко, В глазах улыбка и стужа, Из ладони белеет наружу — Записка! Под крышей, пластом, Семиклассник лежит на диване Вниз животом. В тумане, Пунцовый, как мак, Читает в шестнадцатый раз Одинокое слово: «Дурак!» И искры сверкают из глаз Решительно, гордо и грозно. Но поздно… 1911 Городской романс
Над крышей гудят провода телефона… Довольно бессмысленный шум! Сегодня опять не пришла моя донна, Другой не завел я – ворона, ворона! Сижу одинок и угрюм. А так соблазнительно в теплые лапки Уткнуться губами, дрожа, И слушать, как шелково-мягкие тряпки Шуршат, словно листьев осенних охапки Под мягкою рысью ежа. Одна ли, другая – не все ли равно ли? В ладонях утонут зрачки — Нет Гали, ни Нелли, ни Мили, ни Оли, Лишь теплые лапки и ласковость боли И сердца глухие толчки… 1910 На Невском ночью Темно под арками Казанского собора. Привычной грязью скрыты небеса. На тротуаре в вялой вспышке спора Хрипят ночных красавиц голоса. Спят магазины, стены и ворота. Чума любви в накрашенных бровях Напомнила прохожему кого-то, Давно истлевшего в покинутых краях… Недолгий торг окончен торопливо — Вон на извозчике любовная чета: Он жадно курит, а она гнусит. Проплыл городовой, зевающий тоскливо, Проплыл фонарь пустынного моста, И дева пьяная вдогонку им свистит. 1911 Из цикла «У немцев» Рынок Бледно-жирные общипанные утки Шеи свесили с лотков. Говор, смех, приветствия и шутки И жужжанье полевых жуков. Свежесть утра. Розовые ласки Первых, робких солнечных лучей. Пухлых немок ситцевые глазки И спокойствие размеренных речей. Груды лилий, васильков и маков Вянут медленно в корзинах без воды, Вперемежку рыба, горы раков, Зелень, овощи и сочные плоды. В центре площади какой-то вождь чугунный Мирно дремлет на раскормленном коне. Вырастает говор многострунный И дрожит в нагретой вышине. Маргариты, Марты, Фриды, Минны — Все с цветами и корзинками в руках. Скромный взгляд, кокетливые мины — О, мужчины вечно в дураках! Я купил гусиную печенку И пучок росистых васильков. А по небу мчались вперегонку Золотые перья облаков… 1910 Кельнерша Я б назвал ее мадонной, Но в пивных мадонн ведь нет… Косы желтые – короной, А в глазах – прозрачный свет. В грубых пальцах кружки с пивом. Деловито и лениво Чуть скрипит тугой корсет. Улыбнулась корпорантам, Псу под столиком – и мне. Прикоснуться б только к бантам, К черным бантам на спине! Ты – шиповник благовонный… Мы – прохожие персоны, — Смутный сон в твоей весне… К сатане бы эти кружки, И прилавок, и счета! За стеклом дрожат опушки, Май синеет… Даль чиста… Кто и что она, не знаю, Вечной ложью боль венчаю: Все мадонны, ведь, мечта. Оглянулась удивленно — Непонятно и смешно? В небе тихо и бездонно, В сердце тихо и темно. Подошла, склонилась: – Пива? Я кивнул в ответ учтиво И, зевнув, взглянул в окно. 1922 |
