Письмо от сына Хорунжий Львов принес листок, Измятый розовый клочок, И фыркнул: «Вот писака!» Среди листка кружок-пунктир, В кружке каракули: «Здесь мир», А по бокам: «Здесь драка». В кружке царила тишина: Сияло солнце и луна, Средь роз гуляли пары, А по бокам – толпа чертей, Зигзаги огненных плетей И желтые пожары. Внизу в полоске голубой: «Ты не ходи туда, где бой. Целую в глазки. Мишка». Вздохнул хорунжий, сплюнул вбок И спрятал бережно листок: «Шесть лет. Чудак, мальчишка…» 1923 Легенда
Это было на Пасху, на самом рассвете: Над окопами таял туман. Сквозь бойницы чернели колючие сети, И качался засохший бурьян. Воробьи распевали вдоль насыпи лихо. Жирным смрадом курился откос… Между нами и ими печально и тихо Проходил одинокий Христос. Но никто не узнал, не поверил виденью: С криком вскинулись стаи ворон, Злые пули дождем над святою мишенью Засвистали с обеих сторон… И растаял – исчез он над гранью оврага, Там, где солнечный плавился склон. Говорили одни: «сумасшедший бродяга», — А другие: «жидовский шпион»… 1920 Сестра Сероглазая женщина с книжкой присела на койку И, больных отмечая вдоль списка на белых полях, То за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку, То, склонившись к огню, кочергой помешает в углях. Рукавица для раненых пляшет, как хвост трясогузки, И крючок равномерно снует в освещенных руках, Красный крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке, И, сверкая починкой, белье вырастает в ногах. Можно с ней говорить в это время о том и об этом, В коридор можно, шаркая туфлями, тихо уйти — Удостоит, не глядя, рассеянно-кротким ответом, Но починка, крючок и перо не собьются с пути. Целый день, она кормит и чинит, склоняется к ранам, Вечерами, как детям, читает больным «Горбунка», По ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам, И луна удивленно мерцает на прядях виска. У нее в уголке, под лекарствами, в шкафике белом, В грязно-сером конверте хранится армейский приказ: Под огнем из-под Ломжи в теплушках, спокойно и смело, Всех в боях позабытых она вывозила не раз. В прошлом – мирные годы с родными в безоблачном Пскове, Беготня по урокам, томленье губернской весны… Сон чужой или сказка? Река человеческой крови Отделила ее навсегда от былой тишины. Покормить надо с ложки безрукого парня-сапера, Казака надо ширмой заставить – к рассвету умрет. Под палатой галдят фельдшера. Вечеринка иль ссора? Балалайка затенькала звонко вдали у ворот. Зачинила сестра на халате последнюю дырку, Руки вымыла спиртом, – так плавно качанье плеча, Наклонилась к столу и накапала капель в пробирку, А в окошке над ней вентилятор завился, журча. 1923 Из цикла «На Литве» «…На миг забыть – и вновь ты дома…» На миг забыть – и вновь ты дома: До неба – тучные скирды, У риги – пыльная солома, Дымятся дальние пруды, Снижаясь, аист тянет к лугу, Мужик коленом вздел подпругу, — Все до пастушьей бороды, Увы, так горестно знакомо! И бор, замкнувший круг небес, И за болотцем плеск речонки, И голосистые девчонки, С лукошком мчащиеся в лес… Строй новых изб вдаль вывел срубы. Сады пестреют в тишине. Печеным хлебом дышат трубы, И Жучка дремлет на бревне. А там под сливой, где белеют Рубахи вздернутой бока, — Смотри, под мышками алеют Два кумачовых лоскутка! Но как забыть? На облучке Трясется ксендз с бадьей в охапке, Перед крыльцом, склонясь к луке, Гарцует стражник в желтой шапке. Литовской речи плавный строй Звенит забытою латынью… На перекрестке за горой Христос, распластанный над синью. А там, у дремлющей опушки Крестов немецких белый ряд: Здесь бой кипел, ревели пушки… Одни живут – другие спят. Очнись. Нет дома – ты один: Чужая девочка сквозь тын Смеется, хлопая в ладони. В возах – раскормленные кони, Пылят коровы, мчатся овцы, Проходят с песнями литовцы — И месяц, строгий и чужой, Встает над дальнею межой… 1922 Могила в саду
В заглохшем саду колыхаются травы. Широкие липы в медвяном цвету Подъемлют к лазури кудрявые главы, И пчелы гудят на лету. Под липой могила: Плита и чернеющий орденский крест. Даль – холм обнажила. Лесные опушки толпятся окрест. От сердца живого, от глаз, напоенных цветеньем, К безвестным зарытым костям потянулась печаль… Кто он, лейтенант-здоровяк, навеки спеленутый тленьем, Принесший в чужие поля смертоносную сталь? Над Эльбою в замке Мать дремлет в стенах опустелых, А в траурной рамке — Два глаза лучистых и смелых… Литовское небо дрожит от пчелиного хора. Пушистый котенок лениво прижался к щеке. Осколок снаряда торчит из земли у забора — Клуб ржавых колючек сквозь маки сквозит на песке… Вдали над оврагом Конь плугом взрывает пласты И медленным шагом Обходит густые кусты. 1923 |
