И черни он понравился вполне. Потомки толстокожего футбола: Крокет на льду и поло на коне. Средь юношей теперь – по старине — Цветет прыжок и выпад дискобола, Когда сойдутся, в легком полотне, Оксфорд и Кембридж – две приречных школы! Но только тот действительно спортсмен — Кто разорвал печальной жизни плен: Он знает мир, где дышит радость, пенясь… И детского крокета молотки, И северные наши городки, И дар богов – великолепный теннис! «Как овцы, жалкою толпой…» Как овцы, жалкою толпой Бежали старцы Еврипида. Иду змеиною тропой, И в сердце темная обида. Но этот час уж недалек: Я отряхну мои печали, Как мальчик вечером песок Вытряхивает из сандалий. Р еймс и Кельн …Но в старом Кельне тоже есть собор, Неконченный и все-таки прекрасный, И хоть один священник беспристрастный, И в дивной целости стрельчатый бор! Он потрясен чудовищным набатом, И в грозный час, когда густеет мгла, Немецкие поют колокола: «Что сотворили вы над реймским братом!» Н емецкая каска Немецкая каска, священный трофей, Лежит на камине в гостиной твоей. Дотронься, она, как игрушка, легка; Пронизана воздухом медь шишака… В Познани и в Польше не всем воевать — Своими глазами врага увидать; И, слушая ядер губительный хор, Сорвать с неприятеля гордый убор! Нам только взглянуть на блестящую медь И вспомнить о тех, кто готов умереть! Polacy! Поляки! Я не вижу смысла В безумном подвиге стрелков! Иль ворон заклюет орлов? Иль потечет обратно Висла? Или снега не будут больше Зимою покрывать ковыль? Или о Габсбургов костыль Пристало опираться Польше? И ты, славянская комета, В своем блужданьи вековом, Рассыпалась чужим огнем, Сообщница чужого света! «В белом раю лежит богатырь…» В белом раю лежит богатырь: Пахарь войны, пожилой мужик. В серых глазах мировая ширь: Великорусский державный лик. Только святые умеют так В благоуханном гробу лежать, Выпростав руки, блаженства в знак, Славу свою и покой вкушать. Разве Россия не белый рай И не веселые наши сны? Радуйся, ратник, не умирай: Внуки и правнуки спасены! «Негодованье старческой кифары…..» Негодованье старческой кифары… Еще жива несправедливость Рима, И воют псы, и бедные татары В глухих деревнях каменного Крыма. О Цезарь, Цезарь, слышишь ли блеянье Овечьих стад и смутных волн движенье? Что понапрасну льешь свое сиянье, Луна – без Рима жалкое явленье? Не та, что ночью смотрит в Капитолий И озаряет лес столпов холодных, А деревенская луна, не боле, Луна – возлюбленная псов голодных. «Какая вещая Кассандра…» Какая вещая Кассандра Тебе пророчила беду? О будь, Россия Александра, Благословенна и в аду! Рукопожатье роковое На шатком неманском плоту … «Не фонари сияли нам, а свечи…» Не фонари сияли нам, а свечи Александрийских стройных тополей. Вы сняли черный мех с груди своей И на мои переложили плечи. Смущенная величием Невы, Ваш чудный мех мне подарили вы! М адригал Дочь Андроника Комнена, Византийской славы дочь! Помоги мне в эту ночь Солнце выручить из плена, Помоги мне пышность тлена Стройной песнью превозмочь, Дочь Андроника Комнена, Византийской славы дочь! «Когда октябрьский нам готовил временщик…» Когда октябрьский нам готовил временщик Ярмо насилия и злобы И ощетинился убийца-броневик И пулеметчик низколобый — Керенского распять потребовал солдат, И злая чернь рукоплескала: Нам сердце на штыки позволил взять Пилат, Чтоб сердце биться перестало! И укоризненно мелькает эта тень, Где зданий красная подкова, Как будто слышу я в октябрьский тусклый день: Вязать его, щенка Петрова! Среди гражданских бурь и яростных личин, Тончайшим гневом пламенея, Ты шел бестрепетно, свободный гражданин, Куда вела тебя Психея. И если для других восторженный народ Венки свивает золотые — Благословить тебя в глубокий ад сойдет Стопою легкою Россия! Ноябрь 1917 |
