«Заблудился я в небе – что делать…» Заблудился я в небе – что делать? Тот, кому оно близко, – ответь… Легче было вам, Дантовых девять Атлетических дисков, звенеть. Не разнять меня с жизнью: ей снится Убивать – и сейчас же ласкать, Чтобы в уши, в глаза и в глазницы Флорентийская била тоска. Не кладите же мне, не кладите Остроласковый лавр на виски, Лучше сердце мое разорвите Вы на синего звона куски… И когда я умру, отслуживши, Всех живущих прижизненный друг, Чтоб раздался и глубже и выше Отклик неба в остывшую грудь. 9–19 марта 1937 «Заблудился я в небе – что делать…»
Заблудился я в небе – что делать? Тот, кому оно близко, – ответь! Легче было вам, Дантовых девять Атлетических дисков, звенеть, Задыхаться, чернеть, голубеть… Если я не вчерашний, не зряшный — Ты, который стоишь надо мной, — Если ты виночерпий и чашник, Дай мне силу без пены пустой Выпить здравье кружащейся башни Рукопашной лазури шальной… Голубятни, черноты, скворешни, Самых синих теней образцы — Лед весенний, лед высший, лед вешний — Облака, обаянья борцы, — Тише: тучу ведут под уздцы! 9–19 марта 1937 «Может быть, это точка безумия…» Может быть, это точка безумия, Может быть, это совесть твоя — Узел жизни, в котором мы узнаны И развязаны для бытия… Так соборы кристаллов сверхжизненных Добросовестный свет-паучок, Распуская на ребра, их сызнова Собирает в единый пучок. Чистых линий пучки благодарные, Направляемы тихим лучом, Соберутся, сойдутся когда-нибудь, Словно гости с открытым челом, Только здесь – на земле, а не на небе, Как в наполненный музыкой дом, — Только их не спугнуть, не изранить бы — Хорошо, если мы доживем… То, что я говорю, мне прости… Тихо, тихо его мне прочти… 15 марта 1937 «Не сравнивай: живущий несравним…» Не сравнивай: живущий несравним. С каким-то ласковым испугом Я согласился с равенством равнин, И неба круг мне был недугом. Я обращался к воздуху-слуге, Ждал от него услуги или вести, И собирался в путь, и плавал по дуге Неначинающихся путешествий… Где больше неба мне – там я бродить готов, И ясная тоска меня не отпускает От молодых еще воронежских холмов К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане. Рим Где лягушки фонтанов, расквакавшись И разбрызгавшись, больше не спят — И, однажды проснувшись, расплакавшись, Во всю мочь своих глоток и раковин Город, любящий сильным поддакивать, Земноводной водою кропят, — Древность легкая, летняя, наглая, С жадным взглядом и плоской ступней, Словно мост ненарушенный Ангела В плоскоступьи над желтой водой, — Голубой, онелепленный, пепельный, В барабанном наросте домов, Город, ласточкой купола лепленный Из проулков и из сквозняков, — Превратили в убийства питомник Вы – коричневой крови наемники — Италийские чернорубашечники — Мертвых цезарей злые щенки… Все твои, Микель-Анджело, сироты, Облеченные в камень и стыд: Ночь, сырая от слез, и невинный, Молодой, легконогий Давид, И постель, на которой несдвинутый Моисей водопадом лежит, — Мощь свободная и мера львиная В усыпленьи и в рабстве молчит. И морщинистых лестниц уступки В площадь льющихся лестничных рек, — Чтоб звучали шаги как поступки, Поднял медленный Рим-человек, А не для искалеченных нег, Как морские ленивые губки. Ямы Форума заново вырыты, И открыты ворота для Ирода — И над Римом диктатора-выродка Подбородок тяжелый висит. 16 марта 1937 «Чтоб, приятель и ветра и капель…» Чтоб, приятель и ветра и капель, Сохранил их песчаник внутри, Нацарапали множество цапель И бутылок в бутылках цари. Украшался отборной собачиной Египтян государственный стыд, Мертвецов наделял всякой всячиной И торчит пустячком пирамид. То ли дело любимец мой кровный, Утешительно-грешный певец, Еще слышен твой скрежет зубовный, Беззаботного праха истец. Размотавший на два завещанья Слабовольных имуществ клубок И в прощаньи отдав, в верещаньи Мир, который как череп глубок, — Рядом с готикой жил озоруючи И плевал на паучьи права Наглый школьник и ангел ворующий, Несравненный Виллон Франсуа. Он разбойник небесного клира, Рядом с ним не зазорно сидеть — И пред самой кончиною мира Будут жаворонки звенеть… 18 марта 1937 |
