«Куда мне деться в этом январе…» Куда мне деться в этом январе? Открытый город сумасбродно цепок… От замкнутых я, что ли, пьян дверей? — И хочется мычать от всех замков и скрепок… И переулков лающих чулки, И улиц перекошенных чуланы — И прячутся поспешно в уголки, И выбегают из углов угланы… И в яму, в бородавчатую темь Скольжу к обледенелой водокачке И, спотыкаясь, мертвый воздух ем, И разлетаются грачи в горячке, — А я за ними ахаю, крича В какой-то мерзлый деревянный короб: Читателя! советчика! врача! На лестнице колючей разговора б! 1 февраля «Как светотени мученик Рембрандт…»
Как светотени мученик Рембрандт, Я глубоко ушел в немеющее время, И резкость моего горящего ребра Не охраняется ни сторожами теми, Ни этим воином, что под грозою спят. Простишь ли ты меня, великолепный брат, И мастер, и отец черно-зеленой теми, — Но око соколиного пера И жаркие ларцы у полночи в гареме Смущают не к добру, смущают без добра Мехами сумрака взволнованное племя. 4 февраля 1937 «Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева…» Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева, И парус медленный, что облаком продолжен, — Я с вами разлучен, вас оценив едва: Длинней органных фуг – горька морей трава, Ложноволосая, – и пахнет долгой ложью, Железной нежностью хмелеет голова, И ржавчина чуть-чуть отлогий берег гложет… Что ж мне под голову другой песок подложен? Ты, горловой Урал, плечистое Поволжье Иль этот ровный край – вот все мои права, И полной грудью их вдыхать еще я должен. 4 февраля 1937 «Где связанный и пригвожденный стон…» Где связанный и пригвожденный стон? Где Прометей – скалы подспорье и пособье? А коршун где – и желтоглазый гон Его когтей, летящих исподлобья? Тому не быть – трагедий не вернуть, Но эти наступающие губы — Но эти губы вводят прямо в суть Эсхила-грузчика, Софокла-лесоруба. Он эхо и привет, он веха, – нет, лемех… Воздушно-каменный театр времен растущих Встал на ноги, и все хотят увидеть всех — Рожденных, гибельных и смерти не имущих. 19 января – 4 февраля 1937 «Как дерево и медь Фаворского полет…» Как дерево и медь Фаворского полет — В дощатом воздухе мы с временем соседи, И вместе нас ведет слоистый флот Распиленных дубов и яворовой меди. И в кольцах сердится еще смола, сочась, Но разве сердце лишь испуганное мясо? Я сердцем виноват и сердцевины часть До бесконечности расширенного часа. Час, насыщающий бесчисленных друзей, Час грозных площадей с счастливыми глазами… Я обведу еще глазами площадь всей, Всей этой площади с ее знамен лесами. 11 февраля 1937 «Обороняет сон мою донскую сонь…» Обороняет сон мою донскую сонь, И разворачиваются черепах маневры — Их быстроходная, взволнованная бронь, И любопытные ковры людского говора… И в бой меня ведут понятные слова — За оборону жизни, оборону Страны-земли, где смерть уснет, как днем сова… Стекло Москвы горит меж ребрами гранеными. Необоримые кремлевские слова — В них оборона обороны; И брони боевой и бровь, и голова Вместе с глазами полюбовно собраны. И слушает земля – другие страны – бой, Из хорового падающий короба: – Рабу не быть рабом, рабе не быть рабой, — И хор поет с часами рука об руку. ‹18 января› – 11 февраля 1937 «Вооруженный зреньем узких ос…» Вооруженный зреньем узких ос, Сосущих ось земную, ось земную, Я чую всё, с чем свидеться пришлось, И вспоминаю наизусть и всуе… И не рисую я, и не пою, И не вожу смычком черноголосым: Я только в жизнь впиваюсь и люблю Завидовать могучим, хитрым осам. О, если б и меня когда-нибудь могло Заставить, сон и смерть минуя, Стрекало воздуха и летнее тепло Услышать ось земную, ось земную… 8 февраля 1937 «Еще он помнит башмаков износ…» Еще он помнит башмаков износ — Моих подметок стертое величье, А я – его: как он разноголос, Черноволос, с Давид-горой гранича. Подновлены мелком или белком Фисташковые улицы-пролазы: Балкон – наклон – подкова – конь – балкон, Дубки, чинары, медленные вязы… И букв кудрявых женственная цепь Хмельна для глаза в оболочке света, — А город так горазд и так уходит в крепь И в моложавое, стареющее лето. 7–11 февраля 1937 |
