«На меня нацелилась груша да черемуха…» На меня нацелилась груша да черемуха — Силою рассыпчатой бьет в меня без промаха. Кисти вместе с звездами, звезды вместе с кистями, — Что за двоевластье там? В чьем соцветьи истина? С цвету ли, с размаха ли – бьет воздушно-целыми В воздух, убиваемый кистенями белыми. И двойного запаха сладость неуживчива: Борется и тянется – смешана, обрывчива. 4 мая 1937 «К пустой земле невольно припадая…»
I К пустой земле невольно припадая, Неравномерной сладкою походкой Она идет – чуть-чуть опережая Подругу быструю и юношу-погодка. Ее влечет стесненная свобода Одушевляющего недостатка, И, может статься, ясная догадка В ее походке хочет задержаться — О том, что эта вешняя погода Для нас – праматерь гробового свода, И это будет вечно начинаться. II Есть женщины, сырой земле родные, И каждый шаг их – гулкое рыданье, Сопровождать воскресших и впервые Приветствовать умерших – их призванье. И ласки требовать у них преступно, И расставаться с ними непосильно. Сегодня – ангел, завтра – червь могильный, А послезавтра – только очертанье… Что было – поступь – станет недоступно… Цветы бессмертны. Небо целокупно. И всё, что будет, – только обещанье. 4 мая 1937 Последние Стихи Чарли Чаплин Чарли Чаплин вышел из кино, Две подметки, заячья губа, Две гляделки, полные чернил И прекрасных удивленных сил. Чарли Чаплин — заячья губа, Две подметки — жалкая судьба. Как-то мы живем неладно все — чужие, чужие… Оловянный ужас на лице, Голова не держится совсем. Ходит сажа, вакса семенит, И тихонько Чаплин говорит: «Для чего я славен и любим и даже знаменит», — И ведет его шоссе большое к чужим, чужим. Чарли Чаплин, нажимай педаль, Чаплин, кролик, пробивайся в роль. Чисть корольки, ролики надень, А жена твоя — слепая тень, — И чудит, чудит чужая даль Отчего у Чаплина тюльпан, Почему так ласкова толпа? Потому что это ведь Москва! Чарли, Чарли, надо рисковать, Ты совсем не вовремя раскис, Котелок твой — тот же океан, А Москва так близко, хоть влюбись В дорогую дорогу. Май (?) 1937 «С примесью ворона голуби…» С примесью ворона голуби, Завороненные волосы — Здравствуй, моя нежнолобая, Дай мне сказать тебе с голоса, Как я люблю твои волосы, Душные, черно-голубые. В губы горячие вложено Всё, чем Москва омоложена, Чем, молодая, расширена, Чем, мировая, встревожена, Грозная, утихомирена… Тени лица восхитительны — Синие, черные, белые, И на груди удивительны Эти две родинки смелые. В пальцах тепло не мгновенное — Сила лежит фортепьянная, Сила приказа желанная Биться за дело нетленное… Мчится, летит, с нами едучи, Сам ноготок холодеющий, Мчится, о будущем знаючи, Сам ноготок холодающий. Славная вся, безусловная, Здравствуй, моя оживленная Ночь в рукавах и просторное Круглое горло упорное. Слава моя чернобровая, Бровью вяжи меня вязкою, К жизни и смерти готовая, Произносящая ласково Сталина имя громовое С клятвенной нежностью, с ласкою. Начало июня 1937 «Пароходик с петухами…» Пароходик с петухами По небу плывет, И подвода с битюгами Никуда нейдет. И звенит будильник сонный, Хочешь, повтори: «Полторы воздушных тонны, Тонны полторы…» И, паяльных звуков море В перебои взяв, Москва слышит, Москва смотрит, Зорко смотрит в явь. Только на крапивах пыльных, Вот чего боюсь, Не изволил бы в напильник Шею выжать гусь. 3 июля 1937 «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…»
На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь, Гром, ударь в тесины новые, Крупный град, по стеклам двинь – грянь и двинь, — А в Москве ты, чернобровая, Выше голову закинь. Чародей мешал тайком с молоком Розы черные, лиловые И жемчужным порошком и пушком Вызвал щеки холодовые, Вызвал губы шепотком… Как досталась – расскажи, расскажи — Красота такая галочья, От индийского раджи, от раджи — Алексею что ль Михайлычу, — Волга, вызнай и скажи. Против друга – за грехи, за грехи — Берега стоят неровные, И летают за верхи, за верхи Ястреба тяжелокровные — За коньковых изб верхи — Ах, я видеть не могу, не могу Берега серо-зеленые: Словно ходят по лугу, по лугу Косари умалишенные, Косит ливень луг в дугу. 4 июля 1937 |
