— Открой! Джонни! Открой, или я разнесу эту чертову дверь!

Харлоу сунул обе камеры под кровать. Сорвав с себя черную кожаную куртку и черный пуловер, отправил их следом за камерами, глотнув виски, плеснул его на ладонь и протер лицо.

Мак-Элпайн ударом ноги вышиб замок. Дверь распахнулась, Мак-Элпайн с Даннетом вошли и замерли. Харлоу в сорочке, брюках и ботинках валялся на кровати, растянувшись во весь рост, находясь, по всей видимости, в стадии совершенного опьянения. Его левая рука свешивалась с кровати, а правой он сжимал горлышко бутылки с виски. Мак-Элпайн с мрачным лицом, словно не веря глазам, подошел к кровати, склонился над Харлоу, с отвращением принюхался и вырвал бутылку из бесчувственной руки Харлоу. Он посмотрел на Даннета, тот ответил ему бесстрастным взглядом.

— И это величайший гонщик мира! — произнес Мак-Элпайн.

— Извините, Джеймс, но вы же сами говорили: все они приходят к этому. Помните? Рано или поздно их всех ожидает это.

— Но ведь это Джонни Харлоу!

— Да… Джонни Харлоу.

Постояв, они вышли из номера, кое-как притворив за собой сломанную дверь. Тогда Харлоу открыл глаза, задумчиво потер подбородок и, понюхав свою ладонь, передернулся от отвращения.

Недели после гонок в Клермон-Ферране, на первый взгляд, не внесли ни малейших изменений в жизнь Джонни Харлоу. Всегда собранный, сдержанный и замкнутый, он таким и остался, разве только стал еще больше одиноким и отчужденным. В лучшие его дни, когда он находился в полном расцвете сил и купался в лучах славы, его отличали исключительное, железное самообладание и почти немыслимое спокойствие, так и сейчас он  на все глядел ясными, бесстрастными глазами. Руки у него больше не дрожали, как бы подтверждая, что человек находится в мире с самим собой.  Но, скорее всего, руки лгали. По видимому смерть Джету и трагедия с Мэри сильно его подкосили, лишили уверенности в себе. Так думало большинство его друзей, знакомых и поклонников.

Две недели спустя после гибели Джету, Харлоу в своей родной Британии на глазах явившихся во множестве зрителей, готовых вдохновить своего кумира, опороченного французской прессой, на новые победы у себя дома, пережил тяжкое унижение — вылетел с трассы и сошел с дистанции в самом первом заезде. Сам он отделался легко, но «коронадо» разбил основательно. Лопнули обе передние шины, и многие считали, что одна из них лопнула до того как машина Харлоу вылетела с трассы, но другие подобного мнения не разделяли. Джекобсон в застолье энергично высказывал близким ему людям свое объяснение происшедшего, слишком часто повторяя при этом излюбленную фразу про «водительский просчет».

Еще две недели спустя на гонках «Гран-при» в Германии — пожалуй, самых трудных из всех гонок в Европе, на которых Харлоу был общепризнанным лидером, — настроение уныния и подавленности, словно грозовая туча, окутало бокс «Коронадо». Это было почти физически ощутимо — будто эту атмосферу можно было пощупать руками.

Гонки уже заканчивались, и последний их участник исчез за поворотом, уходя на последний круг. Мак-Элпайн глядел куда-то сквозь Даннета и о чем-то тягостно размышлял. Даннет, почувствовав этот взгляд, опустил глаза и прикусил нижнюю губу. Мэри сидела рядом на легком складном стульчике. Ее левая нога была в гипсе, к спинке стула стояли прислоненные костыли. Она сжимала в руке блокнот и секундомер и, едва сдерживая слезы, покусывала карандаш от досады, не умея скрыть обуревавших ее эмоций. Позади выстроились Джекобсон, два механика и Рори. Джекобсон, должно быть, прилагал немало усилий, чтобы придать своему лицу безразличное выражение, и тем не менее оно то и дело искажалось злобной гримасой. На лицах рыжих близнецов Рэфферти —  смесь покорности судьбе и отчаяния. Рори, на лице которого застыла маска холодного презрения, произнес:

— Одиннадцатое место из двенадцати финишировавших! Боже, какой гонщик. Наш чемпион мира, я полагаю, совершает круг почета.

Джекобсон поглядел на него задумчиво:

— Месяц назад он был для вас кумиром, Рори.

Рори глянул искоса на сестру. Она, все такая же поникшая, покусывала карандаш. Слезы застилали ее глаза. Рори перевел взгляд на Джекобсона и произнес:

— Так это было месяц назад.

Светло-зеленый «коронадо» подкатил к боксу, затормозил и остановился, двигатель смолк. Николо Траккиа снял шлем, достал большой шелковый платок, вытер им свое рекламно-красивое лицо и принялся снимать перчатки. Он выглядел, и вполне резонно, довольным собой, потому что финишировал вторым, уступив всего корпус лидирующей машине. Мак-Элпайн подошел к нему, одобрительно похлопал по спине:

— Прекрасный заезд, Никки. Лучший в твоей карьере — и еще на таком тяжелом кольце. За последние пять этапов приходишь вторым уже третий раз. — Он улыбнулся. — Подозреваю, из тебя может получиться хороший гонщик.

— Дайте мне время! Уверяю, Николо Траккиа не гонялся еще по-настоящему, сегодня он просто попытался улучшить характеристики машины, которые наш шеф-механик портит между гонками. — Он улыбнулся Джекобсону, и тот ответил ему тем же: несмотря на разницу натур и интересов, между этими двумя людьми существовало что-то вроде дружбы. — Шеф, когда мы через пару недель доберемся до «Гран-при» Австрии, я рассчитываю разорить вас на пару бутылок шампанского.

Мак-Элпайн опять улыбнулся, и было видно, что это далось ему с трудом. За прошедший месяц Мак-Элпайн, который был всегда представительным человеком, заметно сдал, похудел, лицо его осунулось, морщины стали глубже, в импозантной его шевелюре прибавилось серебра. Трудно было представить, что такая драматическая перемена произошла с ним только из-за внезапного и неожиданного падения его суперзвезды, но в существование других причин поверить было еще труднее.

— Ты,  надеюсь, не забыл, — сказал Мак-Элпайн, — что в Австрии в гонках на «Гран-при» будет выступать и настоящий австриец. Я имею в виду Вилли Нойбауэра?

Траккиа остался невозмутимым:

— Возможно, Вилли и австриец, но гонки на «Гран-при» в Австрии не для него. Его лучший результат там — четвертое место. Я же второе место держу уже два последних года. — Он взглянул на еще один подошедший к станции обслуживания «коронадо», затем снова посмотрел на Мак-Элпайна. — И вы знаете, кто оба раза пришел первым.

— Да, знаю. — Мак-Элпайн не спеша повернулся и пошел осматривать другую машину, из которой вылез Харлоу. Держа шлем в руках, Харлоу смотрел на болид и огорченно качал головой. Когда Мак-Элпайн заговорил, то в голосе и в лице его не было ни горечи, ни гнева, ни осуждения.

— Ну, ладно, Джонни, не можешь же ты всегда выигрывать.

— Могу, но не с такой машиной, — сказал Харлоу.

— Что ты имеешь в виду?

— Не тянет двигатель.

Подошедший Джекобсон с бесстрастным лицом выслушал претензии Харлоу.

— Прямо со старта? — спросил он.

— Нет. Ни в коем случае не принимайте это на свой счет, Джек. Знаю, что вы тут ни при чем. Чертовски странно: мощность то появляется, то исчезает. В какие-то моменты мне удавалось выжать максимум, но это продолжалось не долго. — Он повернулся и снова мрачно-изучающе уставился на машину. Джекобсон глянул на Мак-Элпайна и увидел, что тот все очень хорошо понимает.

Уже в сумерках на опустевшем гоночном треке возле бокса «Коронадо» стоял Мак-Элпайн. Стоял одиноко и отрешенно в глубокой задумчивости, засунув руки глубоко в карманы коричневого габардинового костюма. Однако он не был так одинок, как ему могло показаться. В стороне за боксом «Гальяри», притаилась еще одна фигура, в черном обтянутом пуловере и черной кожаной куртке. Джонни Харлоу обладал исключительной способностью оставаться неподвижным  и в тот момент он использовал эту способность в полной мере. Сейчас на треке все казалось безжизненным.

И вдруг послышался рокот мотора гоночной машины. С включенными фарами она,  сбросила скорость, проезжая бокс «Гальяри» и остановилась возле бокса «Коронадо». Джекобсон выбрался наружу и снял шлем.