— Итак? — спросил Мак-Элпайн.

— Чертовщина все, что было сказано о машине. — Тон Джекобсона был безразличным, но в глазах светилась ярость. — Она летит птицей. Ваш Джонни слишком впечатлительный человек. Здесь нечто другое, чем просто водительский просчет, мистер Мак-Элпайн.

Мак-Элпайн колебался. Тот факт, что Джекобсон отлично, с прекрасной профессиональной сноровкой прошел круг, еще ни о чем не говорил, ведь скорость при этом была гораздо меньше той, какую развивают пилоты. Мотор мог также давать сбои только тогда, когда сильно нагревался, а сейчас такого не было, ибо Джекобсон сделал всего один круг. А может быть дело в том, что эти скоростные и очень капризные гоночные двигатели стоимостью до восьми тысяч фунтов вообще очень своенравные создания, которые по собственной прихоти могут приходить в расстройство и восстанавливаться без всякого вмешательства людей? Джекобсон посчитал молчание размышляющего Мак-Элпайна за полную солидарность с ним.

— Вы тоже пришли к такому выводу, мистер Мак-Элпайн? — спросил он.

Мак-Элпайн не ответил на его слова ни согласием, ни несогласием.

— Оставьте пока машину. Мы пошлем Генри и двух парней с трейлером забрать ее. А пока идемте-ка ужинать. Я думаю, мы его заслужили. И выпивку, я думаю, мы тоже заслужили. Да, пожалуй, у меня еще никогда не было столько  поводов для выпивки, как за прошедший месяц.

— Не могу с вами не согласиться, мистер Мак-Элпайн.

Голубой «остин-мартин» Мак-Элпайна был припаркован с задней стороны бокса. Молча сели они в него и уехали. Шум мотора постепенно стих.

Харлоу проводил машину взглядом. Если его и тревожили выводы Джекобсона или возможная поддержка этих соображений Мак-Элпайном, то это никак не отразилось на его поведении. Он спокойно подождал, пока машина скроется в сумерках, огляделся вокруг и, убедившись в полном безлюдье, направился к задней стороне бокса «Гальяри». Здесь он открыл парусиновую сумку, висевшую на плече, достал фонарь, молоток, отвертку, слесарное зубило и разложил все это на крышке на ближайшего ящика. Харлоу щелкнул кнопкой и яркий белый луч высветил окружающие предметы, еще щелчок — и белый свет сменился приглушенным  темно-красным. Харлоу взял в руки молоток, зубило и принялся за работу.

Большая часть ящиков и коробок не были закрыты, ибо в них не хранилось ничего из того, что могло заинтересовать случайного вора. Если бы вор и взял что-то из хранящихся здесь запасных частей для двигателей и шасси, то наверняка не смог бы это сбыть. Те же несколько ящиков, что Харлоу пришлось распечатать, он открывал чрезвычайно осторожно  с минимальным шумом.

Медлить было нельзя, и Харлоу осмотрел все за минимальное время. Тем более что он, очевидно, знал что ищет. В некоторые ящики и коробки он просто заглянул, на другие тратил не больше минуты, и через полчаса он уже закрывал все проверенные ящики и коробки, стараясь не оставлять при этом каких-либо следов. Потом он сложил в сумку молоток и другие инструменты, сунул туда же фонарь и растворился во тьме, покинув боксы. Харлоу редко проявлял эмоции, поэтому и сейчас невозможно было понять, удовлетворен ли он результатами своих поисков.

Четырнадцать дней спустя Николо Траккиа добился того, чего обещал Мак-Элпайну, сбылась мечта его жизни. Он выиграл «Гран-при» в Австрии. Харлоу даже и не добрался до финиша, он, можно сказать, лишь начал гонку, сделав на четыре круга больше, чем в Англии, где сошел с первого же круга.

Но начал Харлоу гонку хорошо. По любым стандартам, даже по его собственным, он блестяще провел старт и к концу пятого круга лидировал с явным отрывом. Но вдруг съехал с трассы и заехал в бокс. Когда Харлоу вылез из болида, то выглядел вполне нормально: ничего тревожного, никаких отклонений от нормы. Но руки у него были глубоко засунуты в карманы комбинезона и крепко сжаты в кулаки — в таком положении не определишь, дрожат они или нет. Он вытащил руку с раскрытой ладонью всего лишь на миг — чтобы отмахнуться от обслуживающего машину персонала, проявлявшего излишнее участие, отмахнулся от всех, кроме сидящей в кресле Мэри.

— Не надо паниковать. — Он тряхнул головой. — И торопиться не стоит, быстро это не исправишь. Четвертая передача накрылась медным тазом. — Он стоял, мрачно поглядывая на трек.

Мак-Элпайн внимательно посмотрел на него, потом на Даннета, который кивнул, будто не замечая этого взгляда Мак-Элпайна и не сводя глаз с рук Харлоу, спрятанных в карманах комбинезона.

— Мы попробуем снять Никки. Ты можешь взять его машину, — предложил Мак-Элпайн.

Харлоу медлил с ответом. Услышав рев приближающейся гоночной машины, кивнул в сторону трека. Другие тоже увидели машину на прямой. Светло-зеленый «коронадо» промчался мимо и устремился дальше по трассе. Харлоу все еще продолжал смотреть на трассу. Только через пятнадцать секунд появилась наконец голубая машина Нойбауэра, принадлежащая клубу «Гальяри». Харлоу повернулся и посмотрел на Мак-Элпайна. На обычно спокойном лице его было подобие удивления.

— Снять его? Боже мой, о чем вы говорите? Теперь, когда я сошел, он идет первым, опережает Нойбауэра на целых пятнадцать секунд. И своего не упустит. Вы подумайте, чего он лишится. Наш синьор Траккиа никогда не простит ни мне, ни вам, если вы его снимите с гонки именно сейчас. Ведь это будет его первый «Гран-при», о каком он так мечтал.

Харлоу повернулся и пошел прочь с таким видом, словно это обстоятельство вполне примирило его с собственным проигрышем. Мэри и Рори смотрели, как он уходит: она — со скрытым состраданием, а он — со злорадством и нескрываемым презрением. Мак-Элпайн хотел было окликнуть Харлоу, но передумал и, повернувшись, зашагал прочь, только в другом направлении. Даннет последовал за ним. Оба остановились немного не дойдя до угла бокса.

— Ну, что скажешь? — произнес Мак-Элпайн.

— Вы о чем, Джеймс? 

— Не надо. Ты прекрасно все понял.

— Вы интересуетесь, заметил ли я то же самое, что и вы? Его руки?

— Да, они дрожали… — Мак-Элпайн покачал сокрушенно головой и надолго умолк. Затем вздохнул и продолжил. — Я утверждаю: они к этому приходят все. Независимо от хладнокровия, отваги или таланта. Я утверждаю: они все кончают этим! А когда человек обладает хладнокровием и железной выдержкой нашего Джонни, то конец этот происходит очень резко.

— Резко? И когда же, по-вашему, это должно случиться окончательно?

— Довольно скоро, думаю. Но… пусть участвует еще в одной гонке на «Гран-при».

— А знаете ли вы, куда он пойдет ближе к ночи?

— Знаешь, этого я знать не хочу.

— Он пойдет к своей любимой бутылке.

Голос с сильным акцентом выходца из Глазго неожиданно прервал их разговор:

— Ходят слухи, что она и в самом деле стала его любимой подружкой.

Мак-Элпайн и Даннет обернулись. Из-за угла бокса вышел маленький человечек с очень морщинистым лицом и пышными седыми усами, которые странно контрастировали с его лысиной похожей на монашескую тонзуру. Еще более странной казалась длинная и тонкая сигара, торчащая в уголке добродушного беззубого рта. Человечка звали Генри, он был  водителем трейлера, человеком давно перешагнувшим рубеж пенсионного возраста. Сигара была его отличительной чертой. О нем говорили, что он и ест с сигарой во рту, и спит.

— Подслушиваем, да? — спросил, не повышая голоса, Мак-Элпайн.

— Подслушиваем?! — Трудно было определить по тону Генри, удивлен он или возмущен таким предположением. —  Вы прекрасно знаете, что я никогда бы не стал подслушивать, мистер Мак-Элпайн. Я просто случайно все слышал. А это совсем другое.

— И что же вы хотите нам сказать?

— Кроме того, что я вам уже сказал? — Генри был все так же олимпийски спокоен. — Знаете он гоняет машину как ненормальный и все другие гонщики как черта боятся его. Факт, боятся. Нельзя его выпускать на трассу. Он человек пришибленный, вы это видите. И в Глазго о таких пришибленных людях говорят…

— Ладно, мы это знаем, — перебил его Даннет. — Но, я думал, вы его друг, Генри?