Но странным было не только это. От страниц исходил необычный запах — не просто старый пергамент и чернила. Что-то еще... травы? Дым? Запах был едва уловимым, но он вызывал странное ощущение — словно я вдыхала воздух далекого леса, где горел костер и кто-то варил зелья.

Я вернулась к началу и начала читать. Латынь была архаичной, но понятной:

"Hic liber scriptus est pro illis qui sciunt pretium sapientiae. Non omnes digni sunt his secretis, sed tantum illi qui corda pura habent et mentes apertas."

"Эта книга написана для тех, кто знает цену мудрости. Не все достойны этих секретов, но только те, у кого чистые сердца и открытые умы."

Я перевернула страницу. Здесь был нарисован удивительный сад — не просто ботаническая иллюстрация, а целый мир. Растения, которых я никогда не видела, переплетались с хорошо знакомыми травами. В углу миниатюры стояла фигурка женщины в простом платье, она протягивала руки к растениям, и от ее пальцев исходили тонкие золотые нити.

Дальше текст становился еще загадочнее:

"Si quis cupiat iter facere inter mundos, sapientiam portare debet, non gladium. Nam veritas vincit omnia. Qui herbas novit, vitam novit. Qui vitam servat, mundos servat."

Я прочитала вслух, наслаждаясь звучанием древних слов:

— "Если кто желает путешествовать между мирами, должен нести мудрость, а не меч. Ибо истина побеждает все. Кто знает травы, тот знает жизнь. Кто сохраняет жизнь, тот сохраняет миры."

Путешествовать между мирами? Что за поэтические метафоры...

Но едва я произнесла последние слова, как почувствовала странную усталость. Веки стали тяжелыми, а буквы на странице начали расплываться. Наверное, день был слишком тяжелым. Нужно идти домой.

Я попыталась встать, но ноги не слушались. Руки тоже стали ватными. Книга выскользнула из пальцев и упала на стол, оставшись открытой на странице с садом.

Последнее, что я помню — как опустила голову на руки, уткнувшись лицом в древний пергамент. И как странный запах трав становился все сильнее, словно я действительно лежала на поляне в далеком лесу под звездным небом.

***

Но сон не приходил. Вместо этого я обнаружила, что читаю дальше — словно текст сам тянул меня за собой, не позволяя оторваться. Страница за страницей, рецепт за рецептом. Здесь было все: как лечить лихорадку корой ивы, как останавливать кровь подорожником, как готовить снадобья от бессонницы и тоски.

Но главное — между строк я читала что-то еще. Философию. Понимание того, что знание — это не просто информация, а живая сила, способная исцелять не только тела, но и души. Что тот, кто владеет мудростью, несет ответственность за ее сохранение и передачу.

Именно об этом я всегда мечтала. Не просто каталогизировать книги, а быть частью живой цепи знаний, которая связывает прошлое с будущим.

Часы на стене показывали половину одиннадцатого, но время словно потеряло смысл. Гул вентиляции стал единственным звуком в мире — даже шум машин с улицы почему-то не доносился. Глаза слезились от усталости, буквы расплывались, но я не могла остановиться.

Хотела бы жить в мире, где такие знания ценятся , — мелькнула мысль. — Где люди понимают, что мудрость важнее скорости, а глубина мысли — важнее количества лайков.

Веки становились все тяжелее. Я положила голову на открытую страницу — просто на минутку, чтобы дать глазам отдохнуть. Пергамент был удивительно мягким и теплым, словно живой.

И тут случилось что-то странное.

Сначала я подумала, что это усталость играет со мной злую шутку. Но нет — страница под моей щекой действительно начала слабо светиться. Не ярко, едва заметно, как фосфорные часы в темноте. Золотые инициалы мерцали, словно в них горел крошечный огонек.

Воздух в отделе наполнился ароматом, который я уже чувствовала раньше, но теперь он стал гораздо сильнее. Травы, цветы, дым костра... и что-то еще. Что-то чистое и свежее, как утренний воздух в лесу после дождя.

Звуки Москвы за окном стихали. Сначала перестали слышаться машины, потом исчез гул вентиляции. Даже тиканье настенных часов замолкло. Наступила такая тишина, какой не бывает в большом городе — глубокая, бархатная, живая.

Я попыталась поднять голову, но руки и шея не слушались. Зато глаза еще видели страницу подо мной, и то, что происходило с текстом, не укладывалось ни в какие рамки здравого смысла.

Буквы двигались.

Медленно, плавно, словно живые существа, они перестраивались на пергаменте. Латинские слова растворялись и складывались в новые сочетания. Я успела прочитать одну фразу, прежде чем провалиться в сон:

"Iam tempus est. Veni ad nos, filia sapientiae."

"Время пришло. Иди к нам, дочь мудрости."

А потом темнота накрыла меня, словно теплое одеяло, и я перестала чувствовать жесткий стул под спиной, холодный воздух кондиционера, запах библиотечной пыли. Остались только травы, только тепло древнего пергамента под щекой и ощущение, что куда-то лечу — медленно, плавно, безопасно.

Словно кто-то нес меня на руках через бесконечную ночь навстречу новому утру.

Первое, что я заметила, — пение птиц. Не городское карканье ворон и чириканье воробьев, а что-то мелодичное, переливчатое. Звуки, которые слышишь разве что в документальных фильмах о дикой природе.

Второе — потолок. Вместо знакомого белого пластика надо мной тянулись темные деревянные балки. Грубо обработанные, с сучками и неровностями. Между ними виднелась соломенная крыша — настоящая солома, не декоративная.

Я села в кровати и огляделась. Комната была маленькой, простой, но уютной. Деревянные стены, дощатый пол, покрытый домотканым ковриком. У единственного окна стоял небольшой стол, на котором дожидались своей очереди керамический кувшин и глиняная чаша. Солнечный свет, проникающий через оконце, казался каким-то особенным — мягким, золотистым, не таким резким, как московское утреннее солнце.

На стене висели пучки сушеных трав. Даже не зная их названий, я почувствовала знакомые ароматы: ромашка, мята, что-то похожее на зверобой.

— Что за... — начала я и замолкла.

Голос был мой, но не совсем. Тембр чуть выше, интонации немного другие. Словно кто-то слегка настроил мой голос в другой тональности.

Я посмотрела на свои руки и ахнула. Это были не мои руки. Похожие, да, но более худые, с длинными тонкими пальцами. Мозоли располагались в совершенно других местах — не от компьютерной клавиатуры и перетаскивания книг, а от какой-то другой работы. Под ногтями была земля, словно я недавно копалась в саду.

Я провела рукой по волосам. Длиннее. Намного длиннее, чем мои привычные волосы до плеч. И цвет... светлее? Русый вместо каштанового.

— Либо я сплю, — пробормотала я, — либо...

Щипок за руку оказался вполне болезненным. Сон отпадал.

— Либо я сошла с ума.

Но безумие тоже не объясняло чужие руки, чужие волосы и запах настоящих трав вместо автомобильных выхлопов за окном.

Я встала с кровати — деревянной, с соломенным матрасом, покрытым грубым льняным бельем — и подошла к столу. Вместо зеркала там висел кусок отполированного металла. Отражение было размытым, но достаточно четким, чтобы понять: передо мной не Лина Морозова, тридцати двух лет, библиотекарь из Москвы.

Лицо было похожим — овал, разрез глаз, форма носа. Но моложе. Намного моложе. И черты тоньше, изящнее. Словно кто-то взял мое лицо и слегка его отредактировал, сделав более... правильным.

И тут на меня нахлынуло.

Воспоминания. Не мои.

Элиана. Двадцать пять лет. Дочь лекаря Бенедикта из Ореховой Рощи. Болезнь. Долгая, мучительная. Отец пытался лечить всеми известными способами, но... Смерть три дня назад.

Воспоминания приходили волнами, словно кто-то осторожно открывал шкатулки в моей голове. Вот отец — пожилой мужчина с добрыми глазами и уставшими руками — склоняется над кроватью больной дочери. Вот последний вздох. Вот похороны...