Будильник зазвонил ровно в семь, как каждое утро последние одиннадцать лет. Я протянула руку к тумбочке, не открывая глаз, и нащупала знакомую кнопку. Тишина. За окном шуршал дождь — мелкий, назойливый, октябрьский. Тот самый дождь, который превращает Москву в серую акварель с размытыми контурами.

Голова болела. Опять. Третий понедельник подряд я просыпалась с ощущением, будто всю ночь разгружала вагоны с книгами вместо того, чтобы спать. Хотя, если честно, разгружать вагоны было бы сейчас актуальнее — может, хоть зарплата была бы приличная.

— Барсик, — пробормотала я в подушку, — скажи, что сегодня не понедельник.

В ответ послышалось мягкое мурлыканье где-то в районе моих ног. Барсик, мой семилетний рыжий сосед по квартире, обладал удивительным талантом просыпаться ровно в тот момент, когда я начинала разговаривать сама с собой. Иногда мне казалось, что он единственный, кто меня действительно понимает.

Я села на краю кровати и огляделась. Моя квартира-студия встретила меня привычным хаосом. Книжные полки занимали три стены из четырех, и книги уже давно переросли отведенные им границы. Стопки лежали на подоконнике, на столе, на полу — везде, где находилось хоть немного свободного места. Барсик обожал устраиваться прямо на томе какого-нибудь средневекового трактата, и сейчас он восседал на "Истории лекарственных растений" Николая Анненкова, выглядя при этом крайне довольным собой.

— Ты хоть представляешь, сколько стоит эта книга? — строго спросила я, почесав его за ухом.

Барсик зевнул и переложил лапу поудобнее. Для него антикварная литература была просто мягкой подстилкой.

В кухонном углу меня ждала вчерашняя чашка с остатками кофе. Я налила в нее свежего из турки — черного, крепкого, без сахара. Кофе был единственной роскошью, на которую я не скупилась. Все остальное можно было найти в букинистических лавках, выменять у коллег или одолжить в библиотеке, а вот хороший кофе требовал живых денег.

Пока я стояла у окна, держа в руках горячую чашку и глядя на серые дворы, телефон пискнул сообщением.

"Лина, когда уже замуж? Соседка внука знакомить хочет. Говорит, хороший мальчик, в банке работает. Тебе уже тридцать два!"

Мама. Конечно. Понедельник без материнских советов о личной жизни был бы неполным. Я усмехнулась и отложила телефон, даже не отвечая. Что я могла сказать? Что мне не нужен "хороший мальчик из банка"? Что я прекрасно знаю свой возраст и не нуждаюсь в еженедельных напоминаниях? Что моя жизнь устраивает меня, даже если она кажется маме недостаточно успешной?

Хотя честно... Иногда по вечерам, когда Барсик спал, а за окном гудел город, я думала о том, что мама, может быть, и права. Что жизнь проходит мимо, пока я сижу среди пыльных фолиантов и каталогизирую чужие мысли. Что тридцать два — это уже не двадцать два, и время делать что-то важное, кардинальное, судьбоносное.

Но потом наступало утро, я приходила в библиотеку, и понимала: вот оно, мое место. Среди книг, среди знаний, среди тишины, которую нарушает только шорох страниц и тихие шаги редких посетителей.

Я быстро сделала бутерброд с сыром — завтрак чемпионов, живущих в режиме вечной экономии — и подошла к зеркалу в прихожей. Отражение не обрадовало. Усталость читалась в глазах, а на висках предательски блестели несколько серебристых волосков. Когда они успели появиться? Еще вчера я была уверена, что до седины мне далеко.

— Лина Сергеевна, — сказала я своему отражению, — пора бы уже решить, кем ты хочешь стать, когда вырастешь.

Отражение ничего не ответило, только слегка улыбнулось в уголках губ. Я поправила волосы, накинула плащ и взяла сумку. На пороге обернулась:

— Барсик, веди себя хорошо. И не спи на первых изданиях!

Кот одарил меня взглядом, полным королевского презрения, и демонстративно устроился поудобнее на раскрытой книге.

Дверь хлопнула за мной, и я спустилась по лестнице навстречу очередному понедельнику. Навстречу серому дню, который, как я еще не знала, станет последним днем моей прежней жизни.

***

Метро в час пик — это отдельный круг ада, населенный спешащими призраками в наушниках. Я протиснулась в вагон на "Сокольниках" и сразу достала телефон. В то время как вокруг меня люди листали ленты соцсетей или играли в очередную головоломку, я открыла трактат Плиния Старшего "Естественная история" в оригинале.

"Natura non facit saltus" — природа не делает скачков. Эта фраза всегда успокаивала меня в метро. Поезд качнуло на повороте, и я подняла глаза от экрана. Напротив сидел подросток, яростно тыкающий пальцем по экрану, играя в какую-то стрелялку. Рядом девушка делала селфи, меняя фильтры каждые пять секунд.

Все хотели информацию здесь и сейчас. Быстро, ярко, без усилий. Мало кто готов был копаться в первоисточниках, сравнивать факты, докапываться до истины. Иногда я чувствовала себя последним хранителем умирающего искусства — искусства медленного, вдумчивого чтения.

— Лина! — Знакомый голос оторвал меня от размышлений.

У входа в библиотеку меня поджидала Маша, коллега из отдела периодики. Семь лет разницы в возрасте, но она выглядела значительно более уставшей — работала на двух работах.

— Привет, — помахала я ей, выходя из подземного перехода. — Рано сегодня.

— Не выспалась, — Маша затянулась сигаретой. — Вчера до ночи английский вела. Слушай, ты не думала когда-нибудь сменить сферу? А то я на курсы по тестированию записалась. В IT деньги есть.

— Нет, — ответила я коротко. — Мы же храним память человечества.

Маша фыркнула:

— Память человечества не платит за квартиру. Да и кому она нужна? Все в интернете есть.

Мы стояли перед входом в серое здание сталинской постройки. Даже буквы на вывеске "Центральная научная библиотека" выглядели сегодня особенно выцветшими.

— Пошли, — сказала Маша, направляясь к входу. — Работать все равно надо.

***

Отдел редких книг находился на третьем этаже, в самом тихом углу библиотеки. Здесь не было компьютеров с шумящими кулерами, не было читальных залов с шелестом газет. Только тишина, запах старой бумаги и кожаных переплетов, и мягкий свет ламп с зелеными абажурами.

Мое рабочее место я обустроила как алтарь для книг. Дубовый стол, доставшийся еще от прежней заведующей, деревянные каталожные ящички с тысячами карточек, выписанных моей рукой, и главное сокровище — настольная лампа 1950-х годов с зеленым стеклянным абажуром. При ее свете я каталогизировала новые поступления, описывала состояние переплетов, составляла реставрационные планы.

Я только успела включить лампу и открыть каталожный ящик, как в отдел вошла Елена Ивановна. Заведующая библиотекой обычно поднималась к нам редко — разве что когда приезжали проверяющие из министерства. Но сегодня выражение ее лица не предвещало ничего хорошего.

— Собирайтесь все, — сказала она, не поздоровавшись. — Нужно поговорить.

В отделе работало всего четверо: я, моя коллега Анна Петровна — женщина предпенсионного возраста, которая знала историю каждой книги в коллекции, молодой аспирант Саша, подрабатывающий у нас на полставки, и техник Иван Михайлович.

Мы собрались вокруг моего стола, и Елена Ивановна, не делая попыток смягчить удар, произнесла:

— Отдел редких книг закрывается с конца месяца. Решение принято администрацией в рамках оптимизации бюджета.

Тишина. Такая же, как всегда в нашем отделе, но теперь она звенела, как натянутая струна.

— А что... что будет с коллекцией? — выдавила я.

— Часть передадим в общий фонд, часть отправим в архив. Остальное... — Елена Ивановна избегала смотреть нам в глаза. — Остальное подлежит списанию.

Списанию. Это слово ударило меня, как пощечина. За семь лет работы в отделе я собрала коллекцию из двух тысяч уникальных изданий. Здесь были книги XVI века, рукописи, первые издания классиков. Каждую я знала лично, каждую держала в руках, изучала, берегла.