— Шел бы ты отсюда подобру, поздорову, — посоветовали ему.

Поняв, что тут вряд ли накормят, он резко ответил.

— Правда глаза колет!

— Ты не ежик… — прозвучал ехидный голос.

— Я не еж, да вы-то тут все задницы! На задницах сидите и ими же мыслите! Верно он говорит.

Он ткнул пальцем в Гаврилу так энергично, что тот едва успел отодвинуться.

— Страх им от нас нужен! Страх! Страхом нашим она живет, оттого и исчезает так быстро, после того, как мы испугаемся. Силы у нее от этого прибывает. А много ли зверь боится? Ну огня, наводнения, другого зверя… и все! А человек? Человек тут выше зверя! У него страхов больше! Огонь, наводнение, другой зверь, ну и человек, конечно. А кроме этого — за жизнь близких боится, за скарб свой, за богатство, за здоровье… Да за все человек боится…

Он говорил убежденно и кто-то из толпы поддержал его.

— То-то хорошего на земле так мало! — прозвучал голос.

— Что ж… Все правильно. Человек такой жизни бояться должен. Для того такой мир и создан.

— Кем создан, богохульник?

— Теми, кого вы тут «нечистой силой» называете. Теми, кто нас выпестовал и вынянчил и в люди вывел! Если б не они… Что бы за свои горшки бояться их еще надо делать научиться. Вот они нас всему и научили, что мы сейчас умеем. А вы — «нечистая сила»! Мать родную ведь так не называете, а они для нас не меньше сделали, чем родители.

О! У дикого волхва было что сказать, но слова его не всем пришлись по нраву. Горшок с парующей кашей, что стоял рядом с корзиной чего-то похожего на многорогие шишки, скакнул к Злотичу, но тот тоже был не лыком шит и движением руки остановил его скок. Со стороны показалось, что горшок попал между двух невидимых жерновов. Его сплющило, перекрутило и растерло в липкую грязь.

— Вот! И это из земли вышло и в землю уйдет!

Эти слова вышли у него не торжественно. Помешал горшок со сметаной, что подкравшись откуда-то сбоку опрокинулся на волхва, в одно мгновение превратив его из человека в снеговика. Сметана стекала с него волна за волной, и знаком пренебрежения казалось ленивое потряхивание горшка у него над головой. Гаврила сделал шаг вперед — на его глазах обижали слабого, но ничего сделать не успел.

Началось невообразимое.

Злотич отпрыгнул назад и тут же чаша с киселем, что стояла на краю стола стремительно поднялась и опустилась на чью-то лысую голову.

— А-а-а-а! — застонал обиженный и протянул руку к блюду с жареными петухами. Он не коснулся его, но словно услышав немой призыв, подрумяненные до хрустящей коричневой корочки петушки повскакивали с блюда и бросились к Вигде. На бегу они перестроились в три ряда, и как военный отряд атаковали женщину. Позади, прихрамывая, скакали трое одноногих, сумевших вырваться из рук едоков.

Она закрыла голову, и петушки вцепились ей в волосы. Ей на помощь откуда-то сбоку появилась огромный черпак, которым корчмарь, видно, разливал вино и закрутился вокруг женской головы, отбрасывая озверевших птиц в сторону.

Яблоки, что в навал лежали на блюде, дрогнули, словно над столом пролетел невидимый вихрь, и вдруг собранные колдовской силой вытянулись в цепочку и, извиваясь, поползли по столу к протирающему закиселенные глаза волхву. Открыв от удивления рот, Исин смотрел, как живая змея, обползая блюда и кувшины и нацеливается броситься на человека. Он не представлял, что случится дальше и от этого, когда примерно за сажень от цели яблоки стали подпрыгивать, словно лягушки, вздрогнул, а они с глухим стуком ударять того по лбу. Сил у яблок оказалось в избытке. От ударов они расползались в зеленую остро пахнущую кашу, что стекала вместе с киселем на шею бедолаги. При каждом ударе заплеванного киселем и яблочной кожурой волхва отбрасывало назад, но стена не давала ему ни упасть, ни увернуться. Поняв, что спасения нет, и все это придется перетерпеть, он прикрыл голову руками, но не сдался.

Щука, что лежала с краю на расписном блюде, ударила хвостом. В воздух взлетели ветки укропа, которым корчмарь оснастил ее, прежде чем выпустить к волхвам, куски репы и рыба ринулась к яблокам. В ней сохранилась свирепая стремительность речного хищника. Стройная как копье, она, раскрыв пасть налетела на яблоки, и в одну секунду уместила их в себе, словно меч в ножны. Щука упала на стол, но тут же забилась в неистовой пляске — яблоки внутри нее дергались, стремясь выбраться наружу. Их тугая плоть оказалась крепче вареного рыбьего мяса и, разорвав рыбину, они очутились на свободе.

Они уже приноровились снова ударить по облитому киселем волхву, но тут, откуда не возьмись, появился здоровенный глиняный горшок. Кого-то из пирующих обожгло — он заорал, а горшок, расплескивая на лету уху, шлепнулся на одно яблоко, на другое…Он прыгал и катался по столу и после его ударов от яблок оставались мокрые пятна, от которых пахло жареной рыбой.

Стол изогнулся, словно кошка, которую гладят. Подбрасывая еще не успевшую ожить снедь, по нему прокатилась волна, и котел с вареными раками, что стоял перед Вигдой подскочил вверх и полетел к другому концу стола. Раки, что до этой секунды спокойно лежали там вспорхнули и, словно обретя крылья, разлетелись по комнате, клешнями вцепляясь в волхвов. Щипались они больно, и вдоль стола прокатился обиженный вой. Теперь досталось всем и никто не остался в стороне.

Жареные петухи, отстав от Вигды, взлетели и стали гоняться за раками, за неимением голов и клювов пиная их голенастыми ногами. Комнату заполнил сухой треск. Это панцири раков ломались при ударе о стену.

Растопырив пальцы и вытянув руки вперед, Гаврила примирительно сказал:

— Что же вы, отцы, собачитесь. Вам примером мудрости да кротости быть надо, а вы лаетесь. Нет что бы…

Он не успел закончить. Никто из волхвов не двинулся с места, но недоеденный поросенок вспорхнул и вместе с блюдом полетел прямо в лицо Гавриле. Он успел выхватить меч и поросенок, опять-таки вместе с блюдом, распался на две части. Словно только что живой, а теперь лишенный жизни поросенок упал к его ногам.

— Этих тоже бей! — вскрикнул стариковский голос.

— Этих-то за что? — возразил другой старик.

— Они рядом стоят!

В этой стае стариков было что-то хищное, но нахальный блеск глаз ослаблялся туманом бород, впитанным смолоду почтением к старости и Гаврила не заметил его. Он посмотрел на собравшихся сперва с удивлением, а потом и с презрением. Что они могли сделать им — молодым и здоровым?

Два здоровенных окорока, розовых и лоснящихся от жира и масла и массивных как две дубины подкрались сбоку и набросились на богатыря. Смеясь, он рассек один кусок нежного мяса, увернулся от второго, но окорока летели не сами по себе. Их вела волшебная сила. Гаврила немного картинно взмахнул мечом, лезвие описало сложную восьмерку и летающих кусков стало вчетверо больше. Теперь десяток кусков ветчины порхал вокруг него, норовя то ударить по голове, то ткнуть обрубками костей в живот.

Исин так же не остался в стороне, и ему тоже досталось. Бочонок с пивом, что стоял в углу стронулся с места и, подкравшись сзади, навалился на хазарина. От удара и неожиданности Исин опрокинулся назад и бочонок, не давая хазарину подняться, трамбовал его. Обернувшись на хрип, Гаврила достал его мечом. Дерево затрещало, и словно кровь из чудовища на пол выплеснулась волна пива. Волхвы замешкались, поднимая ноги, а Исин мокрый и злой вскочил на ноги и без усилия приподняв полупустой бочонок, бросил его на стол, где бесновалась еда. От удара тот раскололся, и, выплескивая на волхвов остатки пива, дубовые плашки разлетелись по всему столу. Кто-то охнул, но заглушая этот крик, мелодично зазвенели железные обручи, кружась и сметая со стола все неподвижное, что еще там оставалось.

Избавившись от противника, Исин оглянулся на Гаврилу. Вокруг того, как вокруг скомороха вертелось уде почти два десятка кусков ветчины. Они уже не казались опасными, но все же не давали Гавриле освободиться от них — лезли в глаза и уши, а некоторых, что по глупости залетали ему в рот, он просто разжевывал.