Она сделала шаг внутрь. На его территорию.

— Я устала, Алёша, — продолжила она, глядя ему прямо в глаза. — Я устала от планов. От продуманных маршрутов и правильных ответов. От своей работы, от твоей машины, от всего этого. Я устала от кофе в «правильных» кофейнях и комплиментов, которые звучат так, будто их прочитали с экрана.

— Я тоже… — выдохнул он. Воздуха не хватало. — Я всё понял, Лена, правда… Я…

— Тогда поехали.

Она сказала это мягко, но в её голосе не было места для возражений. Она перекрыла ему путь к новому потоку бессвязных оправданий.

Алёша моргнул. Мозг, привыкший к анализу, выдал ошибку.

— Куда?

На её губах появилась тень той самой улыбки. Живой. Ироничной.

— Не знаю, — сказала она. — На вокзал. Возьмём билет на первую электричку, которая пойдёт хоть куда-нибудь. На запад, на восток — всё равно. Без вещей. Без планов. Без гарантий.

Она стояла на границе его упорядоченного мира и внешнего хаоса.

И это не было предложением.

Это был ультиматум.

Тест, для которого не существовало формул.

Тишина стала такой плотной, что сквозь неё снова пробился звук. Тик-так. Тик-так.

Ровный, механический, предсказуемый ритм. Звук идеального порядка. Звук клетки. Он только что починил её, и теперь она отсчитывала секунды его новой, «правильной» жизни.

Паника была не чувством — она была физическим явлением. Воздух в лёгких стал плотным, как ртуть. Мир сузился до двух точек: неподвижной Лены и спасительного тёмного угла, где ждал «Корректор».

Ошибка обнуляет вклад.

Голос отца. Не воспоминание — клеймо в мозгу. Отчётливое, как удар.

Нет. Он не может.

«Не делай этого!» — кричал разум, только что познавший вкус свободы.

Но тело не слушалось. Тело помнило страх. Инстинкт, отточенный годами избегания боли, оказался быстрее мысли.

Его рука дёрнулась сама.

Потянулась в тёмный угол, к ящику, который всё это время молчал и смотрел.

К «Корректору».

Лена видела. Она ничего не сказала. Просто смотрела, как его пальцы находят тумблер.

Щелчок.

Экран вспыхнул холодным, мертвенным светом, заливая его лицо синевой. Алёша не спросил вслух. Он заорал мысленно, отчаянно, как молитву: «Что делать?!»

Прибор, созданный для минимизации рисков, столкнулся с задачей без единой константы. Поехать в никуда. Без плана. Без гарантий.

Абсолютный хаос.

Его логика треснула.

На экране не было текста. В воздух вырвался сноп вибрирующих, искажённых голограмм. Каскад худших сценариев обрушился на Алёшу, как ледяной душ.

Вспышка. Он и Лена в дребезжащем тамбуре электрички. Их лица перекошены злобой, они кричат друг на друга, но слов не слышно.

Вспышка. Он один на тёмном, незнакомом перроне. Проливной дождь. Красные огни уходящего поезда тают в темноте.

Вспышка. Разбитая машина на переезде. Вой сирены, пробивающийся сквозь помехи.

Вспышка. Он сидит в грязной привокзальной забегаловке, согнувшись от острой боли в животе. Его лицо зелёное в свете дешёвой вывески.

Вспышка. Он хлопает себя по карманам, его лицо — маска ужаса. Пусто. Нет денег. Нет документов. Ничего.

Изображения мелькали с бешеной скоростью, вызывая тошноту. Динамики прибора, молчавшие до сих пор, ожили. Это был не голос. Это был нарастающий, панический электронный визг, от которого закладывало уши. Сквозь него прорывались обрывки фраз, сгенерированных обезумевшим алгоритмом:

«Корректор» не советовал. Он кричал. Кричал визуализацией его собственного, глубинного ужаса. Кричал голосом его страха: «Видишь? Видишь, что бывает, когда нет плана? Хаос — это боль. Непредсказуемость — это уничтожение. Останься. Здесь. В безопасности».

Алёша стоял, парализованный этим цифровым кошмаром. Он почувствовал, как рубашка противно липнет к лопаткам.

Он застыл между двумя реальностями.

С одной стороны — визжащий, бьющийся в агонии прибор, обещающий неминуемый провал.

С другой — молчаливая, неподвижная Лена.

Он оторвал взгляд от голограмм. Посмотрел на неё. Она не ушла. Она всё ещё была там, в дверях. И смотрела не на машину.

Смотрела на него.

В её глазах не было ни осуждения, ни презрения. Не было даже веры. Было что-то гораздо более редкое и страшное.

Простое любопытство.

Она не боялась, что он сломается. Она просто ждала, что сделает он.

И в этот момент он всё понял.

Эта машина не была его спасением. Она была его тюрьмой. А её визг — это крик тюремщика, который боится, что узник вот-вот выломает дверь.

Ярость. Та, что он почувствовал вчера. Чистая, холодная, как жидкий азот. Ярость на себя. На свою трусость. На этот ящик, который сожрал его жизнь и теперь не хотел отпускать.

Дрожь прекратилась.

Его движения стали резкими и точными.

Он развернулся к рабочему столу. Рука нашла то, что искала. Тяжёлый стальной молоток для калибровки оборудования. Холодная рифлёная рукоятка легла в ладонь как влитая.

Он резко повернулся.

И он закричал. Этот крик вырвал из него всё — годы страха, месяцы лжи. Это был звук освобождения. С этим звуком он обрушил молоток на своё творение.

Первый удар пришёлся в центр. Экран взорвался дождём острой стеклянной крошки. Визг захлебнулся.

Второй — в корпус. Пластик треснул с отвратительным хрустом.

Третий. Четвёртый.

Он бил снова и снова, не разбирая, куда попадает. Крушил микросхемы, рвал провода, превращая своё величайшее достижение в груду дымящегося, искрящего мусора.

Визг оборвался на высокой, тонкой ноте.

Наступила тишина.

Абсолютная. Звенящая.

В воздухе едко запахло горелым пластиком. Запах смерти машины.

Алёша стоял посреди лаборатории, тяжело дыша. Молоток в руке казался неимоверно тяжёлым. Он разжал пальцы. Тот с глухим стуком упал на пол.

Он медленно повернулся к Лене.

Она всё так же стояла на пороге. Её глаза были широко раскрыты, но в них не было страха. Только изумление.

Он посмотрел ей прямо в глаза. Впервые — без фильтров, без подсказок, без страховки.

Выдохнул остатки паники.

И сказал с новой, обретённой твёрдостью:

— Я готов.

Наступившая тишина не имела веса. Она была вакуумом. Пустотой, в которой только что схлопнулась вселенная из проводов и микросхем. Едкий, химический запах горелого пластика стал запахом её погребального костра.

Алёша стоял посреди лаборатории. Дыхание срывалось, будто он только что пробежал марафон. Молоток в руке казался чугунным, последней связью с той вязкой паникой, из которой он только что вырвался. Он разжал пальцы. Инструмент с глухим стуком ударился о пол, оставив на старом институтском линолеуме вмятину — маленький кратер на месте большого взрыва.

Он медленно, очень медленно повернулся к Лене.

Она всё так же стояла в дверях. Глаза широко раскрыты, но в них не было страха. Лишь чистое, незамутнённое изумление. Словно она наблюдала не истерику взрослого мужчины, а рождение сверхновой.

Он встретил её взгляд. Впервые — без страховки из будущего, без суфлёра в ухе. Голый, уязвимый, настоящий.

Выдохнул.

— Я готов.

Мгновение тишины. Ещё одно. Лена чуть наклонила голову, прислушиваясь не к словам, а к воздуху, что наступил после них. Потом шагнула вперёд. Пересекла невидимую границу порога, обошла обугленные останки «Корректора», не удостоив их даже взглядом. Подошла и, не говоря ни слова, взяла его за руку.