Но Лена на экране не двинулась.

Её лицо изменилось. Маска ироничной усталости треснула и осыпалась, обнажив нечто беззащитное. Чистое изумление. Она смотрела на его дрожащего двойника так, будто впервые увидела его по-настоящему. Будто сквозь броню формул и неловкости наконец-то проступило что-то живое.

И страдающее.

Она открыла рот. Закрыла. Пальцы, рвавшие салфетку, застыли.

— Алёша… — её голос сорвался.

И тут её прорвало.

— Дурак! — выпалила она. Голос дрогнул, но не от гнева. От чего-то другого. — Какой же ты дурак!

Она вскочила. Но не чтобы уйти. Она опёрлась костяшками пальцев о стол, наклоняясь к нему, и её глаза яростно блестели.

— Ты правда думаешь, я шпионка? Промышленный шпион? Алёша, ты сошёл с ума? Ты меня вообще не знаешь!

Она замолчала, тяжело дыша.

— Я должна была… писать на тебя отчёты, следить за приборами… А вместо этого… — она запнулась, и голос упал до шёпота. — Вместо этого я смотрела на тебя. На этого гениального идиота, который боится заказать кофе и объясняет официантке про энтропию остывшего капучино. Я смотрела, и…

Она резко замолчала.

По её щеке медленно скатилась слеза. Одна. Она сорвалась с подбородка и упала на стол.

В динамиках «Корректора» раздался тихий, но противоестественно усиленный звук.

Плинк.

Этот звук. Звук крошечной капли солёной воды, ударившей о лакированное дерево. Он оглушил Алёшу сильнее любого крика. Он был неоспоримым. Физическим.

Это была сама жизнь.

Лена на экране быстро смахнула слезу.

— И я влюбилась в тебя, идиот, — закончила она. Тихо, но твёрдо. — В настоящего. Не в того, кем ты стал последние недели. А в того, кто рассыпал чертежи в коридоре.

Запись шла. Алёша сидел, не дыша. Пустота, оставшаяся после его фальшивого триумфа, начала заполняться чем-то горячим и едким.

Его двойник на экране выглядел раздавленным. Он смотрел в стол, и плечи его поникли. Он не знал, что сказать. Спустя вечность он поднял глаза.

— Я… я не знал.

И тут Лена, глядя на его растерянное лицо, тихо фыркнула сквозь слёзы. Губы её дрогнули в измученной, но тёплой улыбке.

— Господи, Алёша, где ты таких фильмов насмотрелся?

Его двойник молчал. В его голове, должно быть, происходил коллапс всех его аксиом. И только после долгой, опустошающей паузы он медленно протянул руку через стол. Просто протянул и оставил ладонью вверх.

Жест полной капитуляции.

Лена смотрела на его руку. Секунду. Другую. А потом, с той же усталой улыбкой, накрыла её своей.

Взгляд Алёши был прикован к их сплетённым пальцам на зернистом экране. К этому самому тёплому моменту их отношений. Моменту, рождённому из полного провала.

И его пронзило. Чувство настолько острое, что он задохнулся.

Это была не боль.

Это была зависть.

Чёрная, липкая, удушающая зависть к самому себе. К тому парню на экране. К этому неудачнику, который не побоялся быть слабым и смешным. Который рискнул пройти через унижение и получил в награду правду. И тепло её руки.

Он, победитель с рейтингом успеха в 94.7%, не получил ничего. А этот проигравший… он получил всё.

Осознание не родилось мыслью — оно ударило в солнечное сплетение, вышибая воздух.

«Корректор» не ошибся.

Он солгал.

Его алгоритм, заточенный на «минимизацию краткосрочного риска», определил эту сцену — сцену предельной уязвимости и примирения — как катастрофу. Потому что она требовала пройти через пять минут невыносимой душевной боли.

Прибор искал для него не счастья. Он искал для него самый безопасный, самый стерильный путь.

Путь труса.

Глухие коридоры НИИ тонули в дежурном свете. Степан Макарович, вахтёр, закончил обход. Вернулся на свой пост, к столу с вечным стаканом остывшего чая.

Тяжело опустился на скрипучий стул.

Взгляд упал на треснутый глиняный горшок на углу стола. В комке сухой земли доживала свой век почти мёртвая фиалка. Он подобрал её месяц назад в коридоре. Зачем — и сам не знал.

Он хмуро посмотрел на пожухлые листья, потом открыл ящик стола. Достал пипетку и пузырёк с водой. Каждый вечер, втайне от всех.

Он осторожно выдавил несколько капель к самому корню.

И замер.

Наклонился ниже, почти касаясь носом земли. У самого основания почерневшего стебля, там, где, казалось, не было жизни, пробивалось нечто крошечное. Сложенный вдвое, как ладошки в молитве, новый листок.

Ярко-зелёный. Наглый.

Степан Макарович не улыбнулся. Просто смотрел. В его выцветших глазах на миг появилось что-то, похожее на упрямое удовлетворение.

Он выпрямился, убрал пипетку. И тихо, в пустоту, пробормотал:

— А я говорил… живая.

Воспроизведение закончилось. Экран погас.

Тишина. Только ровный, монотонный гул системы охлаждения. Раньше он был звуком контроля. Теперь Алёша слышал в нём другое. Ровное, неживое дыхание машины, которая сожрала его жизнь.

Идеальное свидание. Блестящий ответ. Его «победа».

Всё было ложью.

Он не улучшал себя. Он методично, шаг за шагом, ампутировал всё живое, всё неловкое, всё настоящее. Он стирал не ошибки.

Он стирал себя.

Взгляд упал на прибор. Нагромождение проводов, старый корпус, покрашенный серебрянкой. Не величайшее достижение.

Оцифрованный страх.

Призрак его отца, шепчущий, что любая ошибка обнуляет твою ценность.

Отвращение подступило к горлу. Он смотрел на «Корректор», но видел уже не машину.

Он видел клетку, которую с восторгом построил для самого себя.

Алёша медленно поднялся. Пустота внутри исчезла. На её месте разгоралась ярость. Холодная, чистая. Направленная не на Лену.

На себя. И на этот гудящий металлический ящик.

Он замер посреди лаборатории, глядя на своё творение. В его глазах больше не было ни боли, ни отчаяния.

Только решение.

Простое, как обрыв цепи.

Мысли не было. Импульс. Будто в мозгу перегорел предохранитель, и тело, опережая сознание, уже сорвалось с места.

Он бежал.

Гудящий ящик «Корректора» остался позади, его зелёные индикаторы растерянно моргали в пустоту. Коридоры НИИ, которые он всегда мерил осторожными, выверенными шагами, превратились в размытые полосы казённой краски и тусклого света. Скрип его кроссовок по линолеуму, протёртому до бетонных проплешин, отдавался гулким эхом.

Единственный звук в его мире.

Вахтёр что-то крикнул ему вслед, но слова утонули в глухом стуке, который отдавался прямо в черепе. Тяжёлая входная дверь захлопнулась с пушечным грохотом.

Город.

Резкий, пронзительный гудок заставил его отшатнуться назад, на тротуар. Фары пронёсшейся машины ослепили на мгновение. Мигающая вывеска «АПТЕКА 24» била по глазам ядовито-зелёным. Музыка из открытого окна, хохот подростков, визг тормозов — всё это сливалось в один сплошной, хаотичный рёв.

Раньше его прибор отсёк бы это как фоновый шум. Бесполезные данные.

Теперь данных не было. Был только он. Часть этого шума.

Нога подвернулась на трещине в асфальте, он едва удержал равновесие. Мимо со звоном промчался велосипедист, бросив короткое ругательство. Алёша не обернулся. Просто бежал дальше — неуклюже, сбивчиво, лёгкие горели огнём.

И тут небо погасло.

Будто кто-то резко выкрутил ручку яркости на старом мониторе. Первая капля, холодная и тяжёлая, как монета, ударила в лоб. Через секунду город утонул в потоках воды. Люди метнулись под козырьки магазинов, под навесы остановок.

Алёша бежал.

Холодные струи хлестали по лицу, смешиваясь с потом. Волосы прилипли ко лбу. Воздух стал плотным, густым, наполнился запахом мокрого асфальта и прибитой к земле пыли. Запах был почти как в его лаборатории, где рождался хаос. Но этот — был живым.

Её подъезд.

Задыхаясь, он вцепился в панель домофона, палец лихорадочно застучал по кнопке с номером квартиры. Тишина. Только шум дождя. Он нажал снова, дольше, вдавливая пластик. Ничего.