Он машинально взял свою чашку. Кофе остыл. Сделал глоток.

Горькая, остывшая жидкость. Вкус лекарства, которое не лечит. Он поморщился и с тихим стуком поставил чашку на стол.

За окном продолжалась жизнь. Проехала машина, оставив на асфальте шипящий след. Две девушки на тротуаре засмеялись. Одна толкнула другую в плечо. Их смех не проникал сквозь толстое стекло, но Алёша видел его. Видел, как движутся губы, как щурятся глаза.

Он был отделён от них. Не просто стеклом. Невидимой, непроницаемой стеной, которую сам так старательно возводил.

Он добился своего. Создал идеально безопасный, контролируемый мир.

И в этом мире он был совершенно один.

Пустота не уходила. Она становилась плотнее. Она давила. И тут пришла мысль, острая, как укол. Тревога была лучше. Тревога была живой. Она заставляла его сердце биться.

А это… это было ничто. Аннигиляция.

Он встал, оставил на столе несколько купюр, не глядя на счёт, и вышел. Ветер хлестнул по лицу, но он почти не почувствовал холода. Он шёл, не разбирая дороги.

И пустота шла вместе с ним.

Вечером в холле НИИ было тихо. Большинство сотрудников разошлись. Из полумрака тусклый свет единственной лампы на проходной выхватывал старый турникет, доску с приказами и пост дяди Валеры.

Дядя Валера, вечно угрюмый вахтёр с лицом, будто собранным из лишних бетонных плит, оставшихся от постройки института, был такой же частью этого места, как пыльные архивы. Его словарный запас, как считали все, состоял из трёх фраз: «Пропуск покажите», «Завтра разберутся» и нечленораздельного рычания.

Сейчас он делал нечто немыслимое.

Он осторожно достал из-под стола маленький глиняный горшок, в котором умирала забытая кем-то фиалка. Три бледных, поникших листочка на тонкой ножке.

Дядя Валера поставил горшок на стол, прямо под свет. Огляделся, хотя смотреть было некому. Достал старую пластиковую бутылку с водой. Открутил крышку и с невероятной, почти нежной осторожностью полил землю вокруг хилого стебелька. Несколько капель упало на стол. Он тут же смахнул их ладонью.

Потом он долго смотрел на цветок. Его суровые губы шевельнулись, и он пробормотал что-то тихое, неразборчивое. Может, «давай, расти уже».

А может, что-то ещё.

Это был его маленький, тайный, абсолютно иррациональный акт надежды. Бессмысленная битва за одну крошечную, почти проигранную жизнь.

И в этом было больше смысла, чем во всей безупречной логике Алёши.

Лаборатория встретила его привычным гудением кулеров. Запах канифоли и перегретого пластика. Раньше это место было убежищем. Теперь оно казалось клеткой. Стены, заставленные приборами, давили.

Пустота, родившаяся в кафе, вошла вместе с ним. Заполнила комнату, сделав воздух плотным и тяжёлым. Он ходил из угла в угол. От осциллографа к столу. От стола к окну. За окном сгущалась синяя ноябрьская ночь. Он не мог найти себе места. В голове — оглушающая тишина.

Его взгляд упал на «Корректор».

Он молчаливо стоял на столе, его индикаторы ровно светились в полумраке. На экране всё ещё горел финальный отчёт.

Алёша подошёл и уставился на надпись.

— Ты же сказал… успех, — прошептал он в гулкую тишину. Голос был чужим, надтреснутым. — Так почему?.. Почему так?

Машина не ответила. Она была просто машиной. Она не знала, что такое «почему».

Внутри него что-то оборвалось. Не злость. Бессилие. Он сел за стол, чувствуя, как пустота сжимает его изнутри. Он должен был понять. Понять, почему его безупречная победа ощущалась как полное поражение.

Как создатель, он знал, где искать.

Дрожащими руками он подключил к «Корректору» клавиатуру. Экран с финальным отчётом сменился чёрной пустотой с мигающим курсором. Он ввёл команду доступа к системным директориям, и на экране побежали зелёные строки кода. Он не искал ошибок в интерфейсе. Он искал их в самой логике. Просматривая корневые каталоги, он нашёл то, о чём давно забыл. Папку, созданную на заре проекта для отладки и анализа сбоев.

Архив Потерянных Мгновений.

Прибор должен был стирать их. Но он, видимо, всё помнил.

Он открыл папку. Длинный список файлов. Каждая — его ошибка, его провал, его неловкость.

. . .

Он прокрутил список вниз. К сегодняшнему дню.

Вот он.

. Файл, который он только что прожил. А рядом, строчкой ниже, был другой.

.

Рядом с ним мигал маленький, настойчивый красный индикатор.

.

Логика, выжившая в нём, кричала, что нельзя. Это мазохизм. Зачем смотреть на свой провал, на свою боль, на унижение?

Но пустота от «успеха» была настолько невыносимой, чёрной, что боль от провала казалась спасением.

Боль была бы чувством. Боль была бы живой.

Ему нужно было увидеть. Понять, какой именно катастрофы он избежал. Что было в тех 98.2% риска, что могло быть хуже этой мёртвой тишины внутри.

Палец завис над названием файла.

А потом нажал.

Экран погас. На секунду воцарилась абсолютная темнота. А затем на нём появилось дрожащее, подёргивающееся, как на старой видеоплёнке, изображение. То же кафе. То же время. Та же Лена, произносящая свою первую, примирительную фразу.

И его собственное лицо. На котором вот-вот появится совсем другое выражение. И он вот-вот скажет что-то совсем другое. Что-то катастрофическое.

Что-то настоящее.

Глава 9: Архив потерянных мгновений

Треск.

Сухой, как статический разряд, он разорвал тишину лаборатории. На чёрном экране «Корректора» пронеслась горизонтальная помеха, потом ещё одна. Белый шум зашипел, словно издыхающий динамик.

Алёша вжался в кресло.

Он смотрел не в монитор. Он смотрел в забракованное, выброшенное им же будущее.

Гудение машины, казалось, сгущало сам воздух. Заполняло комнату, мешая дышать. Монотонный, ровный гул, который раньше успокаивал, теперь звучал как дыхание чего-то чужого.

Картинка проступила сквозь помехи. Дрожащая, выцветшая, словно старая фотография, которую слишком долго держали на солнце. Та же кофейня. Те же чашки.

И Лена.

Она сидела напротив него, теребя бумажную салфетку. Звук был рваным, слова тонули в шипении, но её губы только что сложились во что-то примирительное.

А потом точка зрения сместилась, и Алёша увидел себя.

Или не себя.

Он ждал холодную, выверенную ярость победителя. Безупречную маску, которую так тщательно конструировал. Но с экрана на него смотрел незнакомец. Истощённый, с тёмными провалами глаз. Взгляд растерянный, почти детский. Губы сжаты в тонкую, едва заметно дрожащую линию.

Это было лицо не обвинителя. Это было лицо человека, распадающегося на части.

Что-то холодное и острое прошло вдоль позвоночника.

Его двойник на экране открыл рот. Голос, прорвавшийся сквозь шипение, был его собственным, но надломленным, хриплым.

— Я… я не понимаю, Лена.

Каждое слово давалось с усилием.

— Зачем?

Пауза. Судорожный, короткий вдох.

— Эта папка… тот мужчина… Ты… ты просто играла со мной? Всё это время? Это всё было… ну… расчёт?

Вопрос не обвинял. Он молил. В нём не было гнева, только тихое, звериное недоумение преданного.

Алёша, настоящий, замер. Он знал, что сейчас будет. Презрение. Холод. Она встанет и уйдёт, оставив его одного в его «катастрофе». Так предсказала машина.