— Бывает, — сказала она тихо, почти по-дружески. — Это называется «повышенная энтропия в локальной системе». Давайте, я закажу вам кофе? Нужно перезагрузить процессор. Идёт?

Её доброта. Её лёгкая ирония. Её непринуждённое использование его же терминов.

Это было не спасение. Это было публичное признание его полной несостоятельности. Он не был равным. Он был… проектом. Ходячей катастрофой, которую нужно опекать.

Он смотрел на расплывшуюся на салфетке формулу. Символ его тройного провала за день. Всё, к чему он прикасался в этом мире, превращалось в жалкий, бытовой беспорядок.

— Нет. Спасибо. — Голос был глухим и чужим. — Мне пора.

Он встал, пробормотал что-то похожее на извинения и вышел из кафе, не глядя.

Ночной воздух был холодным и трезвым. Он шёл по пустынной улице, и впервые за весь день не чувствовал ни стыда, ни паники. Он не чувствовал ничего.

Только абсолютную, холодную ясность, как у выверенной до микрона линзы.

Хватит.

Хватит быть ошибкой в чужих глазах.

Весь этот мир — это плохо написанный код, полный социальных багов и нелогичных протоколов. И если никто не может его исправить…

Это сделаю я.

Я напишу патч.

Патч для реальности. Для своей реальности.

Алёша ускорил шаг. Его путь лежал обратно в НИИ, в его лабораторию. Но на этот раз он возвращался туда не как жертва.

А как создатель.

Ночной воздух не лечил — он был просто смесью газов, которую Алёша методично вдыхал и выдыхал под гулкий ритм собственных шагов по пустым улицам.

Решимость, родившаяся в кафе из унижения, не испарилась. Она сжалась внутри в твёрдый, холодный комок, похожий на кусок металла. Больше не было ни паники, ни стыда. Только масса. Плотность. И вектор, направленный точно в сердце хаоса.

Тяжёлая дубовая дверь НИИ издала протяжный скрип, и его эхо, затухая, покатилось по бесконечным коридорам. Здесь, в царстве тишины, пыли и казённого линолеума, стёртого до бетонной кожи, Алёша был дома. Каждый шаг — по своей территории.

На вахте дремал Семёныч, уронив голову на сканворд. Не шелохнулся.

Мир спал. Лучшее время для работы.

Лаборатория встретила его знакомым запахом остывших схем и застарелой пыли. Алёша не стал включать верхний свет. Только щелчок тумблера настольной лампы, и жёлтый конус вырвал из темноты его алтарь. Его операционную.

Он двигался без единой лишней мысли, без единого лишнего жеста. Руки сами знали, что делать. Из шкафа появился не просто осциллограф, а главный модуль — сердце будущего творения, над которым он тайно работал последние три года. Сегодняшняя ночь была не началом, а финальной, отчаянной сборкой.

Рядом, словно спящие в коконах жуки, легли антистатические пакетики с микросхемами с AliExpress. Из ящика — мотки медных проводов в потрескавшейся тканевой оплётке.

«Наследие советской гигантомании и плоды китайской миниатюризации, — мелькнула в голове ироничная мысль. — Идеальный симбиоз».

Старый паяльник с выжженным жалом занял своё место в розетке. Через минуту по комнате пополз едкий, но до боли родной запах канифоли. Алёша глубоко вдохнул. Это был запах контроля. Его единственной настоящей стихии.

Те самые руки, что час назад дрожали над стаканом с водой, теперь двигались с абсолютной, почти нечеловеческой точностью. Пальцы порхали, придерживая крошечные ножки микросхем. Жало паяльника точечными, змеиными укусами прихватывало их к плате. Он не думал о физике. Он не думал о Лене. Он бормотал себе под нос слова, выжженные на подкорке. Мантру. Заговор.

— Ошибка… обнуляет вклад…

Капля олова легла на контакт идеально ровным, блестящим холмиком.

— Значит, вклада не будет. Будет результат.

Его пальцы, как паучьи лапки, сплетали паутину проводов, следуя схеме, которая существовала только в его голове.

— Минимизировать… вероятность… нежелательного исхода…

Он соединил последний блок. Подключил систему к монструозному блоку питания, выдранному из списанного компьютера. Замер.

Время пришло.

Он затаил дыхание и щёлкнул тумблером.

Свет в лаборатории моргнул, просел до тусклого оранжевого свечения. Пол под ногами завибрировал от низкого, утробного гула, а из розетки потянуло озоном. Воздух взорвался резким запахом горелого пластика, и сквозь него тут же пробился острый, стерильный холод.

Алёша отшатнулся.

Инстинкты кричали об опасности. Прибор пожирал энергию не так, как он рассчитывал. Рвано. Хищно. Это был не калькулятор, а какая-то чёрная дыра в розетке, способная выжечь проводку во всём крыле.

Впервые за вечер он почувствовал страх. Не социальный, не жалкий. А древний, животный страх перед огнём и неконтролируемой силой.

Эта штука была опасна по-настоящему.

Паника была холодной и ясной. Он не раздумывая рванул к стеллажу, схватил массивный, собранный для другого эксперимента феррорезонансный дроссель и, обжигая пальцы, подключил его к цепи, создавая грубый, но эффективный балласт для гашения скачков мощности.

Снова щелчок тумблера.

На этот раз свет не погас. Гудение выровнялось. Кулеры на корпусе с нарастающим воем раскрутились до предельных оборотов, как турбины самолёта.

Алёша, не дыша, посмотрел на зелёный экран осциллографа.

Вместо привычной ровной линии на нём бурлила, дрожала и переливалась хаотичная зелёная пена. Живая. Непредсказуемая.

Он работал.

Алёша тяжело опёрся руками о стол. Пот стекал по вискам, капал на текстолит. Нервы были натянуты до предела, но усталости не было — только сухое, лихорадочное возбуждение. Он сделал это.

Он взял с полки старый металлический обруч, утыканный датчиками, и надел на голову. Холодный металл прижался ко лбу. Подключил его к прибору. Направил небольшой самодельный проектор на пыльную, выкрашенную казённой салатовой краской стену.

Тишина. Концентрация.

Он закрыл глаза и подумал о завтрашнем утре. О неизбежной встрече в коридоре.

О Лене.

Стена перед ним вспыхнула. Изображение дрожало, пронизанное помехами, словно запись на старой, зажёванной кассете. Голограмма расслоилась, разделилась на две дрожащие ветки.

Ветка первая. Провал.

Он увидел себя. Со стороны. Вот он идёт по коридору, глаза в пол. Навстречу — Лена. Улыбается. На её лице ни тени вчерашней жалости, только открытость.

— Привет, — донёсся из динамиков её искажённый голос.

Его голографический двойник что-то невнятно мычит. Не поднимает головы. Спешит мимо.

Он увидел, как лёгкая тень разочарования скользнула по её лицу. Она пожала плечами. Пошла дальше.

Картинка схлопнулась.

Алёше стало душно. Это было до боли знакомо. Это была его жизнь, записанная на плёнку. Бесконечный повтор одного и того же провала.

Он заставил себя сконцентрироваться снова.

Ветка вторая. Успех.

Изображение ожило. Тот же коридор. Те же лица. Но на этот раз его двойник не смотрел в пол. Он поднял глаза.

— Привет, — говорит Лена.

— Привет, — отвечает он. Голос ровный. Спокойный. — Надеюсь, сегодня обойдётся без водных процедур для моих чертежей. Я решил перейти на цифровые носители. Безопаснее.

Лена останавливается. Её брови удивлённо ползут вверх. А потом она смеётся. Искренне, заливисто.

— Профессор, вы неисправимы! Может, за чашкой кофе обсудим преимущества облачных хранилищ? После работы.

Лёгкий разговор. Успех.

Алёша смотрел на застывшую картинку, и физик внутри него был в ужасе. Он взломал фундаментальный код мироздания. Принцип неопределённости Гейзенберга, святая святых, был повержен устройством, собранным из мусора. Это было святотатство. Преступление против Вселенной.

Но что-то детское и униженное внутри него ликовало.

Он мог выбрать. Мог стереть стыд. Мог отменить провал ещё до того, как он случится.