Воздух в лаборатории был его. Не в собственности — в понимании. Алёша вдыхал его медленно, по фракциям, как редкий газ. Острый, электрический запах перегретого блока питания. Сухая, вековая пыль со стеллажей, пахнущая хрупкой бумагой и тишиной. И тонкая, почти призрачная нота канифоли — след вчерашней ночной работы.

Это был запах порядка. Территория, где хаос подчинялся формулам.

Перед ним белело поле боя — огромная маркерная доска, исчерченная многоэтажными уравнениями. Цифры и греческие символы ветвились по ней, как нейронная сеть, описывая поведение реальности на самом её краю. Здесь, в этом рукотворном космосе, Алёша был не просто физиком. Он был зрителем в первом ряду творения. Он мог видеть исходный код, на котором скомпилирована Вселенная.

Он знал, что в основе всего лежит элегантная ошибка. Бесконечный набор вероятностей, который сворачивался в единственную реальность лишь в тот момент, когда на него смотрели. Хаос был не дефектом системы. Он был самой системой.

И это было красиво.

Алёша отвернулся от доски, снял очки, устало сжал переносицу. Подошёл к широкому, забрызганному дождями окну, выходившему во двор НИИ. Подышал на стёкла, протёр их рукавом.

Мир за окном обрёл резкость.

И в эту же секунду, будто по команде невидимого режиссёра, в фокус попала она. Лена.

Она стояла у облезлой скамейки и смеялась чему-то в телефоне. Солнце запуталось в её волосах, и на одно невыносимое мгновение всё остальное — двор, НИИ, сама физика — перестало существовать.

Испарился всемогущий творец миров. На его месте остался тридцатилетний мальчишка, утопающий в мешковатом халате. Его мозг, секунду назад калибровавший космологические константы, дал сбой, столкнувшись с нерешаемой задачей.

Задача: Приветствие.

Дано: Объект «Лена». Дистанция ~30 метров. Один слой грязного стекла.

Найти: Оптимальный алгоритм контакта.

Мысли посыпались, как битые файлы.

Помахать. Она не заметит. Или заметит, но не поймёт, кому. Он останется стоять с идиотски задранной рукой. Провал.

Открыть окно. Скрипучая рама, эхо во дворе. Крикнуть «Привет!». Будет выглядеть как сумасшедший отшельник из башни. Катастрофа.

Ничего не делать.

Стопроцентная гарантия избегания позора. Стопроцентная гарантия упущенной возможности.

Алёша отступил от окна, обратно в тень своей лаборатории. Его плечи обмякли. Гений, видевший красоту в хаосе Вселенной, панически боялся его малейшего дуновения в мире людей.

Длинный коридор НИИ был похож на геологический срез времени. Скрип стёртого паркета, монотонный гул ламп, въевшийся запах хлорки и бумажного тлена. Алёша шёл быстро, прижимая к груди стопку расчётов. Это был его щит. Его будущий патч для реальности. Мысли о нём почти вытеснили утреннюю капитуляцию у окна.

Он свернул за угол.

И мир схлопнулся в одну точку.

Из-за поворота, напевая что-то легкомысленное, вынырнула Лена.

Толчок был почти невесомым, но его последствия — вселенского масштаба. Её папки просто шлёпнулись на пол. Папка выскользнула из его вспотевших пальцев. Листы не взмыли в воздух, а просто рассыпались по полу грязным веером, и самый важный, с ключевой диаграммой, скользнул точно в лужицу под батареей.

— Ой! — Лена рассмеялась. Её смех был тёплым и настоящим, и от этого Алёше стало только хуже. — Кажется, у нас гравитационный коллапс. Простите!

Кровь ударила в уши, и он услышал их горячий гул. Он рухнул на колени. Пальцы не слушались, путались, пытаясь собрать и её документы, и свои.

— Я… эм… траектория… — бормотал он, глядя на расползающиеся по полу бумаги. — Не учёл вектор… Ваши папки!

— Да бросьте вы мои папки! — она уже легко собрала свои вещи и теперь, опустившись рядом, помогала ему. Её пальцы двигались по полу с лёгкой, точной эффективностью, подхватывая листы. — Свои спасайте! Что тут у вас, теория всего?

Алёша поднял мокрый, безнадёжно испорченный лист. Тонкие линии, выведенные с любовью и рапидографом, потекли, превращая стройную диаграмму в уродливую кляксу.

Мгновенная, необратимая энтропия.

Его социальная ошибка только что нанесла прямой физический ущерб его работе. Единственному, что у него было.

— Почти… — прошептал он, глядя на погибший чертёж. — Теория… избегания всего.

Он поднял на неё глаза. Она смотрела на него с такой искренней, обезоруживающей симпатией, что это ощущалось как пощёчина. В её взгляде не было насмешки. Была жалость. А жалость — это просто вежливая форма презрения.

Схватив остатки листов, он вскочил.

— Спасибо, я… мне нужно…

Он не договорил. Просто развернулся и почти бегом скрылся за поворотом. Он оставил её одну, посреди коридора, с последним уцелевшим листом в руке.

Прижавшись к холодной, облупившейся стене, он пытался дышать. Сердце колотилось о рёбра с сухим, болезненным стуком, будто пытаясь пробить грудную клетку. Он зажмурился, а когда открыл глаза, осторожно выглянул из-за угла.

Лена ушла.

Вместо неё по коридору шёл профессор Завьялов, суровый старик из отдела теоретической механики. Человек, который однажды назвал его диссертацию «юношескими фантазиями».

Завьялов остановился как раз на месте катастрофы. Хмуро огляделся. Убедился, что один. А потом присел на корточки, достал из портфеля маленький бумажный пакетик и высыпал его содержимое — хлебные крошки — в щель у плинтуса. Для мышей, которых все ругали, но тайно подкармливали.

Этот крошечный, нелепый акт тайной доброты от человека, которого Алёша считал бездушным монстром, на секунду выбил его из колеи. Эта мысль не укладывалась в его чёрно-белые схемы. Она торчала из них, как неверный результат в отлаженной программе.

Но она тут же утонула в новой, горячей волне собственного унижения. Он снова сжал в кулаке мокрый, бесполезный лист бумаги.

Вечером кафе «Зерно» пахло жжёным кофе и чужими разговорами. Алёша забился в самый дальний угол, пытаясь спрятаться от самого себя. Лаборатория сегодня давила стенами.

Перед ним лежала стопка салфеток. Он пытался восстановить на одной из них погибшую формулу.

Колокольчик над дверью звякнул.

Алёша не поднял головы. Он знал: если поднимешь — случится плохое. Это был его личный, безотказный закон природы.

— Снова вы, профессор!

Он снова не ошибся. Его личный закон Мёрфи сработал безупречно. И у этого закона было имя — Лена.

Она стояла у его столика с подругой, улыбалась. Он был в ловушке.

— Решили сменить обстановку для великих открытий?

Он судорожно скомкал салфетку, пряча формулу в кулаке.

— Я… — мозг лихорадочно сканировал варианты. — Эмпирическим путём подбираю оптимальную кофейную константу. Для бодрости.

Её подруга хихикнула. Лена лишь улыбнулась шире.

Подошёл официант.

— Что будете заказывать?

Паника. Простая бытовая задача. Минное поле.

— Мне… э-э-э… латте. Нет, капучино! — произнёс он слишком громко. — С корицей. Без. Просто… воды.

Он махнул рукой, пытаясь отменить весь этот словесный хаос. Локоть сбил высокий стакан с водой, который уже стоял на столе.

Мир сузился до летящего стакана. Секунда растянулась. Холодный шлепок воды по рукам вернул его в реальность.

Вода залила стол, его руки, телефон и ту самую скомканную салфетку. Тонкие графитовые линии, которые он только что нанёс, расплылись.

Снова.

Тишина за столиком стала вязкой, она заполнила уши, как акустическая пена.

И снова она его спасла. И это было хуже всего.

— Ой, ничего страшного! — Лена подмигнула официанту. — Тряпку, пожалуйста. И два двойных эспрессо.

Она повернулась к Алёше. Он сидел, оцепенев, глядя на мокрое пятно.