Её ладонь была тёплой.

Живой.

— Тогда пошли, — сказала она так просто, словно они собирались вынести мусор. — Пока ты не передумал.

Он не передумал.

Она потянула его за собой, и он пошёл, не оглядываясь. Не было ни одной мысли о деле всей его жизни, лежащем в руинах за захлопнувшейся дверью. Он смотрел на её затылок, на выбившуюся из хвоста тёмную прядь. Они пронеслись по гулкому коридору, мимо портрета Ландау и древнего дискового телефона. Прошмыгнули мимо сонной вахтёрши, которая лишь сонно хмыкнула им вслед.

И вырвались на улицу.

Воздух был влажным, пах мокрым асфальтом и листвой. Город шумел, жил своей непросчитываемой жизнью. Они бежали к остановке, и Алёша впервые за много месяцев не вычислял вероятность того, что их автобус уже ушёл. Он просто бежал, держа её за руку, и чувствовал, как ветер бьёт в лицо.

Настоящий ветер.

Вокзал был храмом хаоса. Гул голосов, объявления диктора, сливающиеся в неразборчивую мантру, стук колёс. Пахло вокзальными пирожками, креозотом и пылью. Они замерли перед огромным электронным табло — мерцающей стеной сотен имён, цифр, путей. Сотни веток реальности, и ни одна не была помечена как «оптимальная».

Знакомое чувство подступило к горлу — паническая потребность всё просчитать. Плечи сами собой напряглись, будто готовясь к удару.

Лена, заметив это, ткнула пальцем наугад в середину табло.

— Вот эта. «Малиновка». Звучит съедобно.

Алёша проследил за её пальцем. «18:40. Малиновка — Заозерье. Платформа 3».

— Но мы ничего не знаем об этом направлении, — механически произнёс он. — У нас нет билетов. Нет… плана.

— Вот именно. — Она рассмеялась, и этот звук оказался сильнее подступающей паники. — У нас есть пять минут. Ну, бежим.

Они долетели до касс, сунули в окошко мятые купюры, получили два билета до конечной. Запрыгнули в вагон за минуту до отправления. Двери с шипением закрылись, отрезая их от всего мира.

Электричка тронулась.

Они сидели на жёстких, обитых холодным дерматином сиденьях и тяжело дышали, глядя друг на друга.

— Ну вот, — выдохнула Лена. — Первый этап пройден. Теперь можно подумать, куда мы едем.

Алёша прижался лбом к стеклу. Мимо проплывали серые промзоны, гаражи, склады. Он пытался сориентироваться, понять вектор их движения.

— Судя по положению солнца… мы должны двигаться в сторону Зареченска.

Лена прищурилась.

— Профессор, а ты уверен? Вон там речка. Я такой по карте не помню.

— Речка? — Он снова приник к окну. Действительно, внизу блестела узкая, извилистая лента воды. — Странно. Её гидрография не соответствует известным мне схемам…

Мимо проплыла табличка полустанка. Лена прочитала её вслух, давясь смехом:

— «Грибово»?

Алёша замер. Потом медленно сел обратно. Его лицо на секунду исказил ужас, потом проступило знакомое напряжение перфекциониста, требующее всё исправить. Но затем черты его лица смягчились, уступая место новому, странному смирению. Рука сама собой дёрнулась к карману, где когда-то лежал «Корректор», и наткнулась на пустоту.

Он посмотрел на эту бесполезную руку, потом на смеющуюся Лену.

И его прорвало.

Он начал смеяться. Сначала тихо, неуверенно, потом всё громче, до слёз, до боли в животе. Они хохотали, как сумасшедшие, в полупустом вагоне. Какая-то старушка напротив посмотрела на них с явным неодобрением.

Их первый совместный, абсолютно идиотский провал.

И это было прекрасно.

Они вышли в «Грибово». Сонное дачное селение, одна улица Ленина. Пахло сырой землёй и дымом из печных труб. Единственным признаком цивилизации была забегаловка «Кафе „Огонёк“».

Внутри пахло старым фритюрным маслом. Густой, всепроникающий запах, к которому примешивался затхлый дух немытого пола и чего-то кислого, безнадёжного. За липким столом они съели по чебуреку — жирному, с начинкой неопределённого состава.

— Запомним этот вкус, — сказала Лена, вытирая губы бумажной салфеткой, которая тут же промокла. — Это вкус свободы.

Поздним вечером, пройдя пешком ещё несколько километров, они наткнулись на придорожный мотель. Одинокое здание с неоновой вывеской, на которой горели только три буквы: «Уют».

Угрюмый портье выдал им ключ от комнаты, которая казалась пародией на уют. Ковёр с выжженным утюгом пятном. Обои, отходившие в углу. Криво висящая на стене репродукция «Утра в сосновом лесу». Продавленная кровать, скрипевшая, если на неё просто посмотреть.

Его взгляд тут же выхватил пыль на абажуре. Заметил, что одна доска паркета чуть приподнята. Руки зачесались от нестерпимого желания всё исправить, упорядочить. Это мусор. Это неправильно. Нужно уехать. Эта мысль, холодная и привычная, была голосом его страха. А потом он посмотрел на Лену.

Она с разбегу прыгнула на скрипучую кровать. Та издала звук, похожий на стон раненого птеродактиля. Лена расхохоталась.

— По-моему, идеально! — крикнула она, подпрыгивая на пружинах.

Алёша стоял и смотрел на неё. На её восторг первооткрывателя, на её способность находить радость в энтропии. Он сделал сознательный выбор. Подошёл к кровати и сел на краешек, стараясь не смотреть на пятно на ковре.

Он выбрал её реальность.

Они нашли это озеро случайно. Оно было тихим, затерянным среди сосен. Развели костёр — кривой, дымный, он то и дело норовил погаснуть, но давал немного тепла. Небо над головой темнело, и на нём одна за другой зажигались звёзды.

После хаоса дня наступила тишина. Глубокая, наполненная плеском воды и шелестом листьев.

— Алёш, — вдруг тихо спросила Лена, глядя на огонь. — Почему ты так боишься?

Вопрос был простой. И от него нельзя было укрыться за формулами.

Он долго молчал, подбирая слова. Свои.

— Когда мне было двенадцать, — начал он, и голос его был хриплым, непривычным. — Мои родители работали над одним проектом. Теория гравитационных аномалий. Я помогал с расчётами. Я… почти не ошибался.

Он бросил в костёр сухую ветку. Та вспыхнула, осыпав воздух искрами.

— Однажды я ошибся. Неправильно перенёс запятую. Мелочь. Но из-за неё многомесячный эксперимент провалился. Они потеряли грант.

Лена молча слушала.

— Они не кричали. Не наказывали. Было хуже. Отец просто сел за стол, взял готовую статью и вычеркнул моё имя из соавторов. А потом посмотрел на меня и сказал… — Алёша сглотнул. — Он сказал: «Ошибка обнуляет вклад». Не «ты ошибся». А «ты обнулился». Понимаешь?

Он посмотрел на неё. В её глазах не было жалости. Было понимание.

— Я тогда понял, что я — это мои достижения. Моя безошибочность. Если я совершаю ошибку, я перестаю существовать. Меня просто вычёркивают.

Он замолчал. Вся его жизнь — в одной этой фразе.

Лена помолчала, а потом заговорила. Так же тихо.

— У меня есть старшая сестра. Оля. Она всегда была идеальной. Отличница, красавица, идеальный муж, идеальный дом, идеальные дети.

Она смотрела на тёмную воду озера.

— Я видела, как эта идеальность её убивает. Я видела, как она тайком от мужа пьёт антидепрессанты, которые прячет в коробке из-под чая. Она иногда звонит мне по ночам и просто плачет в трубку. Говорит, что чувствует себя экспонатом в музее собственной жизни. Красиво, правильно, но за стеклом. И она не знает, как его разбить.

Пока она говорила, перед его глазами вставала картина: залитая солнцем кухня, безупречная роза в вазе. Идеально одетая женщина с выверенной улыбкой и пустыми глазами, которая режет круассан на идеально ровные кусочки, которые не собирается есть. Её голос звучит так же ровно, как тиканье дорогих швейцарских часов на стене. «Всё идеально, милый».

Лена повернулась к Алёше. В её глазах блестели слёзы.

— Я так боюсь стать идеальной, потому что видела, что это — медленная смерть. Все мои дурацкие поступки… это просто отчаянная попытка убедиться, что я ещё жива.

Они смотрели друг на друга в свете догорающего костра. Он боялся быть обнулённым за ошибку. Она — из-за их отсутствия.