Но страницы были заполнены аккуратным, дотошным, почти каллиграфическим почерком. Приход. Расход. Цены на муку, дрожжи, масло. Всё сходилось до полупенни. Скучно. Честно.

Он перелистнул на последнюю страницу. Она была озаглавлена иначе. «На добрые дела».

Под заголовком шли записи:

«Три буханки — в сиротский приют Св. Горация (безвозмездно)».

«Пять пенсов — в фонд Городской Стражи для вдов и сирот (ежемесячно)».

«Сладкая сдоба — для детей из Театра (после представления)».

И последняя запись, сделанная вчерашним числом, ещё свежими чернилами:

«Мешок муки — Старику Ветрозвону с Кривой улицы. Безвозмездно. У него опять заложили инструменты».

Проныра смотрел на эту страницу. Потом его взгляд метнулся к мешку с сахаром, в котором теперь была соль. Потом снова на книгу.

Осознание обрушилось на него не как удар, а как медленно наполняющая его ледяная вода. Тяжёлая, неотвратимая.

Он не просто испортил утро счастливому человеку.

Он нагадил в душу хорошему человеку. Человеку, который был лучше него во всех возможных смыслах. Человеку, который, возможно, завтра собирался отдать часть этого самого сахара, теперь смешанного с солью, каким-нибудь сиротам.

Он медленно опустил книгу на стол. Его руки, которые только что с такой уверенностью вскрывали замок и вершили свою мелкую месть, теперь казались чужими. Грязными.

Он вышел из пекарни, как побитая собака. Как вор, пойманный не стражей, а собственной совестью.

Смерть ждал его в тени конюшни, неподвижный, как изваяние из чёрного гранита. Он не задал ни одного вопроса. Он не нуждался в этом. Он всё видел.

Проныра остановился перед ним, не в силах поднять глаза. Он ждал. Осуждения. Приговора. Холодных, рубящих слов.

Смерть молчал долго. Так долго, что Проныра начал слышать, как кровь стучит у него в ушах.

— ИНТЕРЕСНО, — произнёс наконец Смерть, и в его голосе не было ни капли осуждения. Только сухая, бесстрастная констатация. — ТЫ НЕ СМОГ ПОБЕДИТЬ СВОЮ САМУЮ СИЛЬНУЮ ВЕРСИю, КОТОРАЯ ЖЕЛАЛА ТЕБЕ СМЕРТИ. НО ТЫ РЕШИЛ ПОПЫТАТЬСЯ УНИЧТОЖИТЬ СВОЮ САМУЮ СЧАСТЛИВУЮ ВЕРСИЮ, КОТОРАЯ ПРОСТО ЖИЛА.

Он сделал ещё одну паузу, давая словам впитаться в тишину ночи.

— ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЛОГИКА — САМЫЙ ВЕЛИКИЙ ПАРАДОКС ИЗ ВСЕХ, ЧТО Я ИЗУЧАЛ. ОНА НЕПОДВЛАСТНА ДАЖЕ ЗАКОНАМ ФИЗИКИ.

Проныра не огрызнулся. Не нашёл, что возразить. Он просто стоял, опустив голову, и впервые в своей жалкой жизни чувствовал не страх перед наказанием, не досаду от провала, а нечто совершенно новое.

Жгучий, ледяной, всепоглощающий стыд.

Он смотрел на свои руки, и ему казалось, что он до сих пор чувствует на них липкую смесь сахара и соли.

Пока Проныра тонул в своём внутреннем коллапсе, в костлявых пальцах Смерти, словно из ниоткуда, возникли потрёпанный блокнот и огрызок карандаша. Костяным пальцем он перелистнул несколько страниц и, склонив череп, сделал короткую пометку.

В абсолютной тишине сознания Смерти, там, куда не проникал даже гул вселенной, прозвучала мысль, лишённая привычной монументальной капитализации:

«Запись 3,457,109. Возможные последние слова. Версия “Пекарь”. “Скажи детям, что я их люблю”. Отклонено. Банально. Слишком сентиментально. Недостаточно отражает экзистенциальную суть финального момента. Поиск продолжается».

Он с тихим щелчком захлопнул блокнот и убрал его. Его вечная, одинокая миссия продолжалась, ничуть не затронутая мелкой драмой маленького смертного рядом с ним.

Проныра наконец поднял глаза. В его взгляде больше не было ни хитрости, ни страха, ни злобы. Только пустота. И один немой, отчаянный вопрос, который он не решался задать:

«Что мне теперь делать?»

Ночь в этой реальности была тихой. Оскорбительно тихой. Воздух пах остывающей сдобой, уютом и чем-то неуловимо-сладким, как детское воспоминание, которого у Проныры никогда не было. Он стоял на заднем дворе пекарни, и взгляд его упал на собственные руки.

Те же самые руки, что вскрывали замки и облегчали карманы, только что совершили самое бессмысленное и отвратительное деяние в его жизни.

Он не украл. Не обманул ради выгоды. Он просто… испортил.

Стыд.

Слово было ему знакомо, но само чувство — нет. Оно оказалось тяжёлым. Физически тяжёлым. Будто он проглотил немытый булыжник, и тот теперь лежал где-то под рёбрами, мешая дышать.

Все его тщательно выстроенные оправдания, вся его философия «каждый сам за себя», весь цинизм, который он носил как броню, рассыпались в пыль перед лицом одного простого факта: он увидел чужое, незамысловатое счастье и из чистой злобы попытался его сломать.

Злоба? Нет, не то слово.

Это была… зависть. Грязная, едкая зависть неудачника, который вдруг понял, что все его провалы — не злой рок, а личный выбор.

Он всю жизнь бежал. От стражи, от нищеты, от скуки. От ответственности. И эта безумная гонка по мультивселенной, эта охота на Архимага Джиминиуса… Кривая вечность, это ведь был просто ещё один побег. Самый грандиозный, самый изобретательный побег от самого себя. Он не пытался спасти реальность. Он пытался доказать, что его успешная версия — враг, которого нужно победить, а не возможность, которую он упустил.

Мысль была острой, как заноза под ногтем. Он не хотел её думать, но она уже была там, глубоко внутри, и гноилась.

Проныра медленно повернулся.

Смерть стоял у покосившегося забора, неподвижный, как изваяние. Он не смотрел на Проныру. Он смотрел куда-то сквозь него, сквозь эту реальность, на саму структуру бытия, и, вероятно, находил её неудовлетворительной.

Голос Проныры прозвучал глухо и надтреснуто.

— Мы… мы всё делали не так.

Смерть перевёл на него взгляд своих пустых глазниц, в которых горел синий огонёк далёких звёзд.

— РАСЧЁТЫ БЫЛИ ВЕРНЫ. ТАКТИКА — ОШИБОЧНА.

— Да не в тактике дело! — вырвалось у Проныры. — Совсем не в ней! Мы… я… я бежал за ним. За этим… Джиминиусом. Пытался его побить, перехитрить, подловить… А он ведь просто… ну, просто лучший вариант меня. Самый умный, самый везучий. И я думал, если я его одолею, если докажу, что он тоже… неправильный, то…

— ТО ПРОБЛЕМА ИСЧЕЗНЕТ. ЛОГИЧНО. ЭЛИМИНАЦИЯ АНОМАЛИИ.

— Нелогично! — Проныра шагнул вперёд, почти забыв, с кем говорит. — Это как… как пытаться вычерпать реку, стоя в ней по колено! Проблема не в нём! И не в том ворюге из Гильдии, и не в капитане стражи! Проблема… — он сглотнул тяжёлый камень стыда, — …во мне. В том, что я сделал тогда. У той треклятой машины.

Смерть слегка наклонил череп. Это был его эквивалент поднятой брови.

— ТЫ ПРЕДЛАГАЕШЬ ДОБРОВОЛЬНО ВЕРНУТЬСЯ В ЭПИЦЕНТР ЭНТРОПИЙНОГО КОЛЛАПСА.

Из горла Проныры вырвался нервный, жалкий смешок.

— А что, есть варианты получше?

— СТАТИСТИЧЕСКИ, — произнёс Смерть ровным, безжизненным голосом, словно зачитывая отчёт, — ЭТО УВЕЛИЧИВАЕТ ВЕРОЯТНОСТЬ ОКОНЧАТЕЛЬНОЙ И БЕССЛЕДНОЙ АННИГИЛЯЦИИ ВСЕХ ВОВЛЕЧЁННЫХ СТОРОН НА СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ ЦЕЛЫХ И ТРИ ДЕСЯТЫХ ПРОЦЕНТА.

— А какой у нас выбор?! — почти крикнул Проныра, перебивая бездушную статистику. Его голос дрожал от смеси отчаяния и новой, злой решимости. — Прятаться здесь, в этой… сахарной тюрьме?! Ждать, пока он нас не найдёт и не сотрёт, как грязь с сапога?! Или пока я, — он ткнул себя пальцем в грудь, — не пересыплю солью весь сахар в этой вселенной от тоски?! Мы должны вернуться. К Хронометру. Туда, где всё это… началось.

Он замолчал, тяжело дыша.

— Хватит бегать.

Тишина, что наступила после, была гуще и тяжелее ночной тьмы. Смерть долго молчал, и Проныре показалось, что он слышит, как внутри этого скелета с тихим скрипом вращаются космические шестерни, пересчитывая вероятности. Мир замер в ожидании. Даже сверчок в траве, кажется, притих.

Наконец, Смерть вынес свой вердикт. Одно-единственное слово, прозвучавшее в голове Проныры, как удар молота по наковальне.