Проныра молчал, переваривая услышанное. Устал? Да, чьи-то гномьи подштанники, он устал так, как не уставал никогда в жизни. Усталость была глубже костей, она пропитала саму его суть, став тяжелее собственного скелета.

— ЕГО УРАВНЕНИЕ, — заключил Смерть с оттенком почти академического удовлетворения, — НЕ ИМЕЛО ПЕРЕМЕННОЙ ДЛЯ АБСОЛЮТНОЙ АПАТИИ. ТВОЁ ВНЕЗАПНОЕ, ПОДСОЗНАТЕЛЬНОЕ ЖЕЛАНИЕ ПРОСТОГО ПОКОЯ СОЗДАЛО ЛОГИЧЕСКИЙ ПАРАДОКС. ДЫРУ В ЕГО СИСТЕМЕ. МЫ ВЫПАЛИ ЧЕРЕЗ ОШИБКУ ОКРУГЛЕНИЯ.

Ошибка округления. Вся его жизнь, его страхи, его жалкая борьба — просто погрешность в расчётах какого-то ублюдка в белоснежной мантии. От этой мысли во рту стало кисло.

Он поднялся, заставив себя оглядеться.

Они стояли на тихой, почти сонной улочке. Мостовая была выщерблена, но стабильна. Дома не мерцали. В воздухе не пахло ничем, кроме упомянутого хлеба и обычного, привычного букета ароматов Анк-Морпорка: влажный камень, подгнившие овощи где-то вдалеке и тонкая, едкая нотка самой реки Анк.

Это была… нормальная реальность. Скучная. Целая.

Источник хлебного запаха нашёлся сразу. Небольшая пекарня через дорогу. Над дверью висела простая, вырезанная из дерева вывеска, на которой неумелой, но старательной рукой было выведено: «Проныра-Пекарь. Лучшие булочки по эту сторону Анка».

Проныра застыл. Его фамилия была редкой. Шанс совпадения стремился к нулю.

Дверь пекарни со скрипом открылась, и на порог вышел мужчина. Он был точной копией Проныры, только… другой. Чуть шире в плечах, чуть полнее в лице, которое не было измождённым от вечной тревоги. Вокруг его глаз собрались добрые морщинки, а на кончике носа белело пятнышко муки. Он вытирал руки о фартук, который когда-то был белым.

— Джим! Обед скоро! — донеслось с крыльца соседнего дома.

Женщина, державшая за руку маленькую девочку, помахала ему. Ещё один мальчишка, постарше, выглядывал из-за её юбки, с любопытством разглядывая незнакомцев.

Пекарь поднял голову, и его лицо расплылось в улыбке. Это была не хитрая ухмылка вора, не циничная гримаса выжившего. Это была простая, искренняя, безмятежная улыбка счастливого человека. Он помахал в ответ.

— Уже бегу, милая!

И он засмеялся.

Этот смех — чистый, незамутнённый, лишённый всякой иронии — ударил Проныру под дых с силой пинка стражника, подкравшегося сзади. Он отшатнулся, словно от пощёчины, и нырнул за угол, в спасительную тень.

Они наблюдали за ним почти час. Из-за штабеля пустых бочек, пахнущих элем и застарелыми сожалениями.

Проныра-Пекарь закончил работу, аккуратно запер дверь на тяжёлый засов, который выглядел надёжнее всех замков во Дворце Патриция. Он подошёл к своей семье. Подхватил на руки девочку и поцеловал её в макушку. Потрепал по волосам мальчишку, который тут же начал что-то возбуждённо ему рассказывать, показывая на ободранное колено. Он обнял жену, и они на мгновение замерли, прижавшись друг к другу, в той тихой, уверенной близости, о которой Проныра читал только в самых дешёвых и лживых романах.

Всё это было невыносимо.

Каждый его жест, каждая улыбка, каждый спокойный вдох этого… этого двойника ощущался как личное оскорбление. В душе Проныры поднималось что-то горячее и едкое. Не зависть. Зависть была бы слишком простым и честным чувством. Это было отвращение.

Эта картина, эта идиллия из мещанского сна, она не просто раздражала. Она аннулировала всю его жизнь. Вся его философия, выстроенная на простом и незыблемом принципе «по-честному не проживёшь, мир — дерьмо, и каждый сам за себя», рассыпалась в прах перед лицом этого человека с мукой на носу.

Если этот Проныра смог, значит, его собственная никчёмная, полная страха и мелких краж жизнь была не суровой необходимостью, а его личным, добровольным выбором. Он не был жертвой обстоятельств. Он был просто неудачником. Трусом.

— Смотри на него… — прошипел Проныра, и его пальцы впились в край бочки так, что занозы вошли под ногти. — Притворщик. Это же… фальшивка. Декорация. Не бывает так.

— ПОЧЕМУ. — Голос Смерти был ровным, как поверхность замёрзшего озера. — СТАТИСТИЧЕСКИ, ХОТЯ БЫ ОДНА ТВОЯ ВЕРСИЯ ДОЛЖНА БЫЛА ВЫБРАТЬ ПРОСТОЙ ПУТЬ.

— Простой путь?! — Проныра едва не задохнулся от возмущения. Он говорил шёпотом, но в этом шёпоте клокотала ярость. — Это… это капитуляция! Предательство! У него же… у него же ничего нет! Мука под ногтями и… и эта идиотская улыбка! Он… он даже не понимает, от чего отказался! Власть, деньги, настоящее… настоящее дело!

— ОН ОТКАЗАЛСЯ ОТ СТРАХА, — бесстрастно поправил Смерть. — И, СУДЯ ПО ЕГО ЦВЕТУ ЛИЦА, ОТ ХРОНИЧЕСКОГО НЕСВАРЕНИЯ ЖЕЛУДКА. ИНТЕРЕСНЫЙ ОБМЕН.

— Да что ты вообще… ты… ты же у нас ПОРЯДОК и НЕИЗБЕЖНОСТЬ, — запнулся Проныра, ища слова. — Ты не понимаешь, каково это — просыпаться и думать, где достать хотя бы пенни на пирог! А этот… этот притворщик… он смеётся надо мной своей сытой рожей!

Он замолчал, оглушённый абсурдностью собственной фразы. Пекарь, который даже не подозревал о его существовании, смеялся над ним. Проныра отвернулся от щели между бочками, прижавшись лбом к холодному, шершавому дереву. Кулаки его были сжаты до боли в суставах.

Ночь опустилась на Анк-Mорпорк. Тихая, безмятежная ночь, полная обычных городских звуков: далёкий лай собаки, пьяная песня из таверны в соседнем квартале, скрип вывески на ветру.

Проныра не спал. Он лежал на сеновале заброшенной конюшни, которую они со Смертью выбрали в качестве временного убежища, и смотрел в темноту. Картина семейной идиллии стояла у него перед глазами, выжигая сетчатку.

Он не мог этого так оставить.

Эта реальность, этот счастливый двойник — они были ошибкой. Язвой. Их нужно было… подправить. Доказать, что мир не так прост. Что счастье хрупко. Что за углом всегда ждёт какая-нибудь гадость.

Он поднялся, двигаясь бесшумно, как тень — старые инстинкты взяли своё. Смерть, сидевший на стропилах под крышей в позе невозмутимого горгульи, никак не отреагировал на его уход. Он просто наблюдал, вечный зритель.

Проникнуть в пекарню было до смешного просто. Замок на задней двери был крепким, но примитивным. Пять секунд работы старой отмычкой, тихий щелчок — и он внутри.

Воздух был густым, пропитанным остывающим хлебом, сахаром и мукой. Уютный запах теперь казался удушающим, приторным. Липким.

Он не искал кассу. Деньги его не интересовали. Его цель была иной.

В углу стояли мешки. Мука, отруби… вот он. Мешок с надписью «Сахар тростниковый, лучший сорт». Он был вскрыт. Пекарь, очевидно, готовил сырьё для утренней выпечки. Для сладких булочек, которые будут покупать его дети и жена.

Проныра достал из кармана бумажный свёрток. Он купил его час назад в самой захудалой лавке, заплатив последние полпенни. Внутри была крупная, серая соль.

Слегка дрожащими руками он развязал мешок с сахаром. Зачерпнул горсть. Сахар был чистым, золотистым. Проныра с мстительным, злобным удовлетворением высыпал в мешок всю пачку соли. Потом ещё раз. Он запустил руку в мешок и перемешал содержимое, чувствуя, как грубые кристаллы соли царапают кожу, смешиваясь с нежными крупинками сахара.

Вот так. Вот тебе твоя сладкая жизнь, ублюдок. Посмотрим, как ты будешь улыбаться утром, когда твои клиенты начнут плеваться.

Это был мелкий, бессмысленный, иррациональный акт вандализма. Бунт обиженного ребёнка против всего мира.

Собираясь уходить, он задом двинулся к двери и зацепил бедром угол стола. Стопка бумаг с шелестом поехала и рассыпалась по полу.

— Дерьмо, — прошипел он и нагнулся, чтобы быстро собрать листы.

Взгляд зацепился за верхний лист. Это была не накладная. Это была страница из бухгалтерской книги. Воровское любопытство, въевшееся в кровь, взяло верх. Он поднял книгу и поднёс её к окну, в которое падал тусклый свет уличного фонаря.

Он ожидал найти что угодно: двойную бухгалтерию, долговые расписки, свидетельства того, что эта идиллия построена на обмане. Он был готов к этому. Он хотел этого.