Вкус упущенных и ещё не наступивших возможностей.

Проныра отшатнулся. Что это за чертовщина?

Он сделал ещё один, более решительный шаг к машине. И мерцание усилилось. В переливающемся мареве начали проступать образы, призрачные и нестабильные, как дым. На одну короткую секунду он увидел себя — но в дорогом бархатном камзоле, с самодовольной ухмылкой на лице, уверенно уходящего из этой же комнаты с тяжёлым мешком золота. Образ растаял.

И сменился другим. Он снова увидел себя, но уже в грязных лохмотьях, с кандалами на запястьях. Два стражника тащили его по знакомому коридору.

По спине пополз ледяной росчерк паники. Эта штука… она не просто гудела. Она реагировала на него. Она показывала ему его же страхи, его же мечты. Она показывала ему варианты. Эта машина не измеряла время. Она измеряла выбор.

И это было самое страшное, что Проныра когда-либо видел.

Тем временем, в другом, куда более тихом и упорядоченном крыле Университета, в самом сердце Библиотеки, её единственный полноправный сотрудник и хранитель занимался своим делом. Библиотекарь, который много лет назад в результате магического инцидента обнаружил, что быть орангутаном гораздо удобнее, чем человеком, методично сортировал новые поступления.¹

Его длинные, ловкие пальцы перебирали книги. Внезапно он наткнулся на тонкий, но увесистый томик в кожаном переплёте. На обложке золотом было вытиснено: «Краткое руководство по выживанию в условиях парадоксальной темпоральной фрагментации».

Библиотекарь нахмурился, насколько это позволяет физиономия орангутана. Он раскрыл книгу. На титульном листе в качестве автора значился он сам.

Он задумчиво почесал за ухом, точно зная, что никогда не писал этой книги. Пальцы пробежались по строчкам. Стиль был определённо его — лаконичный, с редкими, но вескими замечаниями. Даже почерк был его. Очень знакомый.

С тихим, задумчивым «У-ук», он закрыл книгу. Что-то в L-пространстве определённо пошло не так. Он пожал плечами и положил том на полку с аккуратной табличкой «Написать Позже». В конце концов, если он должен её написать, значит, когда-нибудь он её напишет. Логично.

Проныра стоял перед гудящим, мерцающим чудовищем и был парализован.

Он попал в ловушку. В самую изощрённую ловушку из всех возможных, созданную специально для него. Бежать? Но куда? Направо, к выходу? Машина тут же показала ему призрак, где он спотыкается в тёмном коридоре и ломает ногу. Налево, вглубь Университета? Новый образ: он натыкается на сонного архимага, и его биография заканчивается на очень короткой и унизительной главе.

Украсть что-то? Но что?

Вон тот блестящий хрустальный шар? Рука сама потянулась к нему, и тут же в мерцающем воздухе возникла картина: шар взрывается у него в руках, превращая его в горстку поющего пепла. А та медная трубка с булькающей жидкостью? Он только подумал о ней, как увидел себя, корчащегося на полу, с лицом цвета той самой жидкости.

Каждый возможный выбор, каждая гипотетическая кража порождала в переливающемся мареве новый, ещё более ужасный призрак неудачи. Его мозг, и без того склонный к прокручиванию худших сценариев, теперь видел их воочию. В ярких, сочных деталях. Он впал в полный, абсолютный экзистенциальный ступор.

Ладони вспотели, стали липкими. Инстинкт вора, закалённый годами выживания на улицах, орал благим матом: «Хватай хоть что-нибудь и беги, идиот!». Но его вторая натура, его парализующий, всепоглощающий страх, шептала в ответ: «Не двигайся. Любой твой выбор будет неверным. Просто стой. Замри».

И он замер. Он стоял, глядя на гудящую машину, и чувствовал, как его воля утекает, словно вода сквозь пальцы.

Он должен был что-то сделать. Хоть что-то.

Ему нужны были свободные руки. Чтобы вытереть пот со лба, чтобы схватиться за голову, чтобы… просто чтобы что-то сделать. Не думая, почти бессознательно, он снял свою старую шляпу. Помятый, засаленный фетр, который был его единственным верным спутником все эти годы.

И, не глядя, он повесил её на ближайший выступ машины.

Этим выступом оказался тонкий, изящный кристаллический стержень, который вибрировал в такт гудению всего механизма. Стержень, который маги в своих записях именовали «эмпатическим маятником».

На одно невыносимо долгое мгновение… всё замерло.

Гудение прекратилось. Мерцание погасло. Даже вкус во рту исчез, оставив после себя лишь стерильную пустоту.

А затем по комнате прошёл глубокий, беззвучный удар. Не звук, а толчок. Дрогнули не стены, а сами атомы в воздухе, пол под ногами, кости в теле.

БОМММ.

Маятник, увенчанный старой воровской шляпой, дёрнулся и начал бешено, хаотично раскачиваться из стороны в сторону.

Мерцание вокруг машины взорвалось слепящим, безумным стробоскопом всех цветов радуги и ещё нескольких, для которых у людей не было названий.

Вкус во рту Проныры вернулся, но теперь это был вкус всего и сразу. Анчоусов, жжёного сахара, свежей крови, мокрой земли, ржавого железа и холодной, безразличной звёздной пыли.

Вселенная, получив самый нелогичный, самый иррациональный и самый глупый ввод данных за всю свою долгую и полную событий историю, судорожно вздрогнула.

И начала трещать по швам.

¹ Библиотекарь был убеждён, что это был не инцидент, а осознанный карьерный рост. Больше полок, меньше разговоров — сплошные плюсы.

Проныра вывалился из Незримого Университета не как человек, покидающий здание, а как косточка, с отвратительным чавканьем выдавленная из перезревшего, гниющего персика. Он не бежал — он просто падал вперёд, и только отчаянное, инстинктивное переставление ног спасало его от близкого знакомства с каждым булыжником на университетской площади.

Во рту у него всё ещё бушевал карнавал. Призрачная симфония всего, что можно было съесть, и многого из того, что было нельзя. Но теперь, на свежем воздухе, хаос отступал. Он сменялся одной-единственной, навязчивой и предельно ясной нотой.

Солёные анчоусы.

Не те изящные рыбёшки, что подают в приличных домах на крошечных тостах. Нет. Это был вкус тех самых, заскорузлых, утонувших в мутном рассоле анчоусов, которых продавали в бочках на самом вонючем углу рынка. Тех, которые даже сержант Колон побрезговал бы положить в свой бутерброд, опасаясь за репутацию бутерброда.

Проныра сплюнул на мостовую. Густая слюна шлёпнулась на камень. Вкус остался.

Он побрёл, шатаясь, прочь от университета, отчаянно силясь хоть что-нибудь сообразить. Шляпа. Он оставил там шляпу. Свою единственную приличную шляпу. Ну, если честно, не то чтобы приличную, но свою. Родную. На той дурацкой, гудящей, вибрирующей штуковине. Идиот.

Слева что-то глухо, протяжно стукнуло, будто кто-то огромный сел на старый сундук.

Он скосил глаза. Стена таверны «Залатанный Барабан», знакомая ему по десяткам унизительных попыток выпросить там выпивку в долг, на мгновение перестала быть надёжно-кирпичной. Она стала деревянной. Тёмной, рассохшейся, с глубоким, стонущим скрипом, будто старый корабль, садящийся на вечную мель. А потом снова — кирпич. Такой же грязный и настоящий, как и секунду назад.

Проныра замер. Холод пополз вверх по спине, игнорируя и грязь рубахи, и тепло летнего дня.

Вывеска над входом в таверну моргнула. Всего на долю секунды. Вместо знакомого барабана на ней проступили изящные, пузырящиеся буквы: «Квантовая Прачечная Госпожи Взбивалки».

— …и тут, представляешь, у меня во рту вкус анчоусов! — донёсся до него возмущённый голос проходящего мимо торговца овощами. — А я их с детства не переношу! Клянусь печёнкой тролля, Фрида, это какой-то мор!

— Ты тоже это чувствуешь, Дорфл? — ответила ему дородная спутница. — Ужас какой. Будто кошку лизнула. Солёную.

Проныра дёрнулся, как от удара. Значит, не только он. И это было не просто плохо. Это было чудовищно, невообразимо, вселенски хуже, чем если бы это был только он. Личные проблемы можно было пересидеть в канаве. Но когда проблемы начинались у всего города, канав на всех не хватало. Особенно когда сам город, похоже, медленно, но верно съезжал с катушек.