Голод был старым знакомым.

Для Проныры Джима он был не просто ощущением, а фоном, неотъемлемой частью городского пейзажа, как вечная вонь реки Анк или перезвон колоколов Незримого Университета, которые всегда звонили с каким-то неуловимым опозданием. Обычно голод был тупым, ноющим, привычным. Но сегодня он стал другим — острым, с характером. Сидел где-то под рёбрами и методично грыз, словно хорошо обученная крыса, которой пообещали премию за усердие.

Проныра прижимался спиной к шершавой, выщербленной кирпичной стене, цепким взглядом ощупывая толпу. Площадь Разбитого Барабана бурлила, как котёл с густой, плохо перемешанной кашей. В ней плавали все подряд: суетливые торговцы, степенные горожане, пара-тройка стражников, умело имитирующих бурную деятельность, и, разумеется, туристы.

Туристы были любимым блюдом Проныры. Они двигались с грацией сонных коров, постоянно задирали головы и держали кошельки так, словно те были набиты раскалёнными углями и единственной их мечтой было избавиться от этой ноши.

И вот он. Идеал. Воплощённая мечта.

Крупный мужчина из Овцепикских гор, судя по загару цвета варёного кирпича и выражению наивного восторга на лице. Толстый, розовощёкий, в дорогом, но отчаянно непрактичном дорожном костюме. А главное — кошелёк. О, этот кошелёк был оскорблением законов физики и скромности. Он не просто оттопыривал карман, он вёл с ним отчаянную, проигранную войну, выпирая так, будто вот-вот лопнет и осыплет брусчатку дождём из полновесных анк-морпоркских долларов.

— Ну вот же он, Джим, твой шанс! — прошипел внутренний голос, тот, что обычно отвечал за амбиции и плохие идеи. — Это же два дня сытой жизни! Может, даже три! С пивом! Настоящим, неразбавленным пивом! Давай, ноги, шевелитесь… Просто…

Ноги сами знали, что делать. Проныра отлепился от стены, словно старый пластырь. В голове мгновенно сложился план, отточенный годами практики и элегантный в своей простоте. Шаг, ещё один. Лёгкий, почти невесомый толчок, будто случайно. Искреннее, полное раскаяния «Ох, простите, господин!». И пока турист будет отряхивать свой дорогой костюм и добродушно бормотать, что ничего страшного, его кошелёк уже начнёт новую, свободную жизнь в кармане Проныры.

Чисто. Просто. Изящно.

Он сделал первый шаг.

И замер.

Его взгляд, до этого прикованный к неприличному бугру в штанах туриста, скользнул выше и наткнулся на деталь, которую он в своём голодном предвкушении упустил. Деталь, которая рушила всё.

Шляпа.

На голове туриста красовалось нечто, что можно было назвать шляпой лишь при очень большом допущении. Это было произведение шляпного искусства, зачатое в лихорадочном бреду пьяного таксидермиста. Изумрудные, алые и какие-то тошнотворно-жёлтые перья торчали под немыслимыми углами, подрагивая при каждом шаге владельца. Казалось, на голове у туриста произошла трагическая авария с участием павлина, фазана и очень удивлённой курицы.

— Ох, кривая вечность, — простонал Проныра, но уже не внутренним голосом, а тихим, едва слышным шёпотом. Он снова прилип к стене. Вся его решимость, казалось, утекала в грязные щели брусчатки.

— Нет. Только не это. Это же… это же правило номер семь. Или восемь? Неважно. «Никогда не красть у людей в смешных шляпах».

Это был дурной знак. Хуже, чем чёрная кошка, перебегающая дорогу задом наперёд. В таких кошельках всегда оказывались не деньги, а проклятые монеты, или сборник стихов какого-нибудь пастуха-графомана, или, хуже того, счета от прачки.

Он едва не ударил себя по лбу.

— Идиот! Какой ещё дурной знак?! Худший знак — это когда у тебя в кармане последняя вошь от голода повесилась! А ты стоишь тут, кодекс свой дурацкий выдумал! У него там, может, целое состояние, а ты… шляпа…

Он смотрел, как тучный турист в нелепой шляпе покупает у уличного торговца нечто на палочке, что шипело и подозрительно пахло пережаренным луком. Толстяк отсчитал несколько монет, и ладонь Проныры невольно сжалась в кулак, словно пытаясь удержать их призрачный вес. Но он не двигался. Страх перед плохой приметой, иррациональный и глупый, оказался сильнее голода, парализуя напрочь.

Турист, дожевав своё приобретение, двинулся дальше и вскоре растворился в толпе, унося с собой и шляпу, и кошелёк, и мечту Проныры о горячем ужине.

Шанс ушёл.

Проныра остался один на один с урчащим желудком, собственной трусостью и холодной, бессильной злостью. Злостью на себя, на мир, на идиотские правила, которые он сам же и выдумал, чтобы построить красивый фасад вокруг своей нерешительности.

Пустота в желудке отозвалась горечью на языке.

— Хватит, — пробормотал он, глядя на грязную мостовую. — Хватит с меня этой мелочи.

Ему нужен был один, но по-настоящему большой куш. Что-то такое, что решит все проблемы разом. Что-то легендарное. Что-то, что заставит замолчать и голод, и этот противный, шепчущий голос в голове.

И он знал, где такое можно найти.

В Незримом Университете.

По слухам, которые, как и река Анк, были мутными, но полноводными, в его подвалах и забытых чуланах пылились магические артефакты невероятной силы и стоимости. Вещи, брошенные своими создателями. Вещи, которые стоили больше, чем весь этот рынок вместе с его торговцами и туристами. Даже в шляпах.

Отчаяние родило решение. А такие решения, как известно, самые опасные.

Проникнуть в Незримый Университет было на удивление просто.

Маги, будучи уверены в своей интеллектуальной и магической неприкосновенности, не слишком заботились о таких приземлённых вещах, как замки. Зачем нужен замок, если можно превратить любого вора в садовую скамейку или, если день не задался, в горшок с геранью? Проныра, однако, знал, что маги по своей природе ленивы и редко применяют магию там, где можно просто этого не делать. Он нашёл боковую дверь, предназначенную для доставки провизии. Засов на ней держался на честном слове и ржавчине. Честное слово давно сбежало. Ржавчина поддалась с тихим, недовольным скрежетом.

Внутри его встретила тишина. Густая, пыльная, вековая тишина, какую можно найти только в местах, где люди бывают редко, а время течёт медленно, как патока. Он шёл в темноте, и ладонь его скользила по холодному, шершавому камню. Пахло старыми книгами, мышами и чем-то ещё, неуловимо-металлическим. Как запах старой медной монеты, которую очень долго держали в потном кулаке. Его шаги тонули в слое пыли, который лежал на полу так густо, что на нём можно было бы написать мемуары средней толщины.

Он искал хранилище, сокровищницу, хоть что-то, похожее на склад ценных вещей. Вместо этого он наткнулся на незапертую дубовую дверь.

Она поддалась беззвучно.

Комната за ней не была сокровищницей. В ней не было ни золота, ни драгоценных камней. Вообще ничего, что можно было бы быстро сунуть в карман и продать. Почти всё пространство занимало… ОНО.

В центре комнаты стояло чудовищное нагромождение латуни, меди, хрустальных сфер и стеклянных трубок, по которым лениво перетекала жидкость неопределённого цвета. Оскорбление законов механики и здравого смысла. Всё это было соединено проводами, шестерёнками и какими-то совершенно нелогичными деталями, которые, казалось, добавили просто потому, что они были под рукой. И всё это тихо гудело. Не механически, а словно живое. Низкая, вибрирующая нота, которая ощущалась не столько ушами, сколько костями.

Проныра застыл на пороге. Это была не та добыча, на которую он рассчитывал.

Он сделал осторожный шаг внутрь, и что-то изменилось. Воздух вокруг гудящей машины едва заметно замерцал, как марево над раскалённой дорогой. Но это было не всё.

Проныра почувствовал это на языке. Вкус.

Воздух в комнате внезапно приобрёл отчётливый вкус подгоревшей овсянки, которую он ел этим утром в ночлежке. Мерзкий, серый вкус безысходности. Проныра поморщился. Но в следующее мгновение вкус сменился. Теперь это был вкус дорогого, терпкого вина, которое он однажды лишь понюхал в бокале проходящего мимо аристократа. Вкус богатства и власти. А затем — снова перемена. Привкус пыли, тлена и ржавого железа.