ДЖЕФФЕРСОН ОЛИЦЕТВОРЯЛ собой эти революционные преобразования. Его идеи о свободе и демократии оставили такой глубокий след в будущем его страны, что, несмотря на настойчивые попытки очернить его репутацию, до тех пор, пока существуют Соединенные Штаты, он будет оставаться верховным выразителем самых благородных идеалов и самых высоких устремлений нации.
Однако сам Джефферсон был самым маловероятным из популярных радикалов. Он был хорошо связанным и высококультурным южным землевладельцем, которому никогда не приходилось бороться за своё положение в Виргинии. Богатство и досуг, сделавшие возможным его великий вклад в свободу и демократию, обеспечивались трудом сотен рабов. Он был высоким — шесть футов два-три дюйма — и крупным, с рыжеватым веснушчатым цветом лица, яркими ореховыми глазами и волосами цвета меди, которые он обычно носил не распушенными в косу. В отличие от своего соратника по революции Джона Адамса, с которым он и воевал, и дружил на протяжении пятидесяти лет, он был сдержанным, самообладающим и неизлечимо оптимистичным, иногда до степени квиксизма. Хотя он мог быть проницательным и практичным, его чувство будущего иногда искажалось. Например, в 1806 году он считал, что Норфолк, штат Виргиния, скоро превзойдет Нью-Йорк как великий торговый город и со временем станет «величайшим морским портом в Соединенных Штатах, за исключением, пожалуй, Нового Орлеана».[683] Он не любил личных споров и всегда был обаятелен в общении лицом к лицу как с друзьями, так и с врагами. Но на расстоянии он умел ненавидеть, и поэтому многие его противники пришли к выводу, что он двуличен и двусмыслен.
Он был, несомненно, сложным человеком. Самые возвышенные идеи сочетались в нём с проницательной закулисной политикой. Он не жалел себя ни в чём и был навязчивым покупателем, но при этом восхвалял простого фермера, свободного от соблазнов рынка. Он ненавидел навязчивое делание денег, разросшиеся банки и либерально-капиталистический мир, возникший в северных штатах в начале XIX века, но никто в Америке не сделал больше, чтобы этот мир возник. Хотя он вел самые аккуратные и скрупулезные счета своих ежедневных операций, он никогда не суммировал свои прибыли и убытки. Он считал, что государственные долги — это проклятие здорового государства, однако его личные долги постоянно росли, когда он брал и брал в долг, чтобы покрыть свои растущие расходы. Он был утонченным человеком, который не любил ничего лучше, чем свой отдалённый дом на вершине горы в Виргинии. В итоге этот рабовладельческий аристократ стал самым важным апостолом свободы и демократии в истории Америки.
Незначительная победа Джефферсона на президентских выборах 1800 года подтвердила изменение хода национальных событий. Джефферсон получил семьдесят три голоса выборщиков против шестидесяти пяти у кандидата от федералистов Джона Адамса. В течение нескольких недель даже такая близкая победа была под вопросом. Поскольку в первоначальной Конституции не было указано, что выборщики должны различать голоса за президента и вице-президента, и Джефферсон, и кандидат в вице-президенты от республиканцев Аарон Бёрр получили одинаковое количество голосов выборщиков. Из-за такого равенства голосов выборы, согласно Конституции, должны были быть перенесены в Палату представителей, где делегация каждого штата в Конгрессе имела бы один голос. Вновь избранный Конгресс, в котором доминировали республиканцы, должен был быть сформирован только в декабре 1801 года. Внезапно возникла вероятность того, что федералисты в Конгрессе смогут организовать избрание Аарона Бёрра президентом.
Многие федералисты хотели сделать именно это, в том числе и Джон Маршалл, которого Джон Адамс в последние дни своей администрации назначил главным судьей Соединенных Штатов. Маршалл совсем не знал Бёрра, но был знаком с Джефферсоном, его двоюродным братом, и у него были «почти непреодолимые возражения» против характера Джефферсона.[684] Маршалл опасался того, как лидер республиканцев повлияет на авторитет нации и президентства, на коммерческую и банковскую системы федералистов, а также на американскую внешнюю политику. Федералисты полагали, что Джефферсон — доктринер-демократ, который хочет вернуть страну к чему-то, напоминающему Статьи Конфедерации, и что он находится в кармане Франции и, скорее всего, вступит в войну с Великобританией. Бёрр не представлял такой угрозы. Некоторые федералисты считали, что с Бёрром можно договориться. Страна находилась на грани конституционного кризиса.
В НАЧАЛЕ 1790–Х ГОДОВ Аарон Бёрр был одним из самых многообещающих лидеров американской политики. Он был членом Сената Соединенных Штатов от Нью-Йорка, а на выборах 1796 года получил тридцать голосов выборщиков в пользу президента. Казалось, у него было все, что только может пожелать джентльмен: внешность, обаяние, необыкновенные способности, образование, полученное в Принстоне, выдающиеся заслуги в революции и, самое главное, знатная родословная. Джон Адамс говорил, что «ни в одной стране он не знал более явного предубеждения в пользу рождения, происхождения и родословной, чем в случае с полковником Бёрром». В отличие от большинства других лидеров революции, которые первыми в своих семьях посещали колледж, Бёрр был сыном президента Принстона и внуком другого президента Принстона — Джонатана Эдвардса, самого известного богослова Америки XVIII века, и, по словам Адамса, он «был связан кровными узами со многими уважаемыми семьями в Новой Англии».[685] Это предположение, что он уже был аристократом по крови, отличало Бёрра от большинства других лидеров революционного поколения. В нём всегда чувствовалось превосходство, и он всегда считал себя более джентльменом, чем другие люди.[686]
Он, безусловно, стремился жить жизнью аристократического джентльмена восемнадцатого века. У него было все самое лучшее — изысканные дома, элегантная одежда, роскошные кареты, превосходные вина. Его сексуальные излишества и прославленная либеральность вытекали из его традиционных европейских представлений о джентльменстве. Поскольку настоящие джентльмены не должны были зарабатывать на жизнь трудом, он не мог относиться к своей юридической практике или даже к деньгам — этому «ничтожному предмету» — ни с чем, кроме отвращения.[687] Как идеальный честерфилдовский джентльмен, он почти никогда не раскрывал своих внутренних чувств. В некоторых отношениях он был весьма просвещен, особенно в своём неприятии рабства (несмотря на то, что сам владел рабами) и в своей передовой позиции по вопросу о роли женщин.[688]
Главный недостаток желания Бёрра стать аристократом восемнадцатого века заключался в том, что у него не было денег, чтобы воплотить его в жизнь. По его словам, деньги были «презренными».[689] Несмотря на то что он был одним из самых высокооплачиваемых адвокатов в Нью-Йорке, из-за своей роскошной жизни он постоянно влезал в долги и часто оказывался на грани банкротства. Он брал в долг снова и снова и создавал сложные кредитные структуры, которые всегда грозили рухнуть. Именно это неуверенное финансовое положение в сочетании с его грандиозными ожиданиями привело к тому, что он стал заниматься корыстной политикой.
Бёрр легко мог бы стать федералистом. Он рассматривал политику в основном в традиционных терминах — как состязания между «великими людьми» и их последователями, связанными нитями интересов и влияния. Он считал, что человек с его родословной и талантом должен занимать высокий пост как само собой разумеющееся, и что, естественно, государственные должности должны использоваться для поддержания его положения и влияния. Помимо того, что политика могла сделать для его друзей, семьи и его лично, она не имела для него большого эмоционального значения. Политика, как он однажды выразился, это «веселье, честь и прибыль».[690]
