Игнорировать указания Вашингтона не позволять захваченному кораблю отплыть — это одно, а предположить, что он может обратиться к американскому народу через голову президента, — совсем другое. Когда Вашингтон узнал о действиях и планах Генета, он пришёл в ярость. «Неужели посол Французской республики может безнаказанно нарушать акты этого правительства, а затем угрожать исполнительной власти обращением к народу?» — с изумлением спросил президент. «Что должен думать мир о таком поведении и о правительстве Соединенных Штатов, которое подчиняется ему?»[486]
В итоге Генет сам себя подвел. Федералисты, выступавшие против Французской революции, во главе с Гамильтоном, Джоном Джеем и Руфусом Кингом, воспользовались дипломатическими промахами французского посла как для того, чтобы заручиться поддержкой политики нейтралитета правительства, так и для того, чтобы дискредитировать и ослабить республиканскую оппозицию. Распространяя слухи о действиях Жене, федералисты возбудили общественное мнение и сумели превратить дипломатический инцидент в крупную общественную полемику. На собраниях в Нью-Йорке, Нью-Джерси, Делавэре, Мэриленде и Виргинии федералисты выступили с резолюциями, осуждающими Генета и защищающими президента.
Все эти попытки федералистов ослабить симпатии общества к Французской революции встревожили лидеров республиканцев. Такие усилия казались ещё одним доказательством гамильтоновского марша к монархизму. Мэдисон считал, что федералисты пытаются использовать «общественное почитание президента» для разжигания «вражды между Америкой и Францией», чтобы расторгнуть «их политический и торговый союз». За этим, по мнению Мэдисона, последует «соединение» с Великобританией, и «под её эгидой» Соединенные Штаты будут двигаться «в постепенном приближении к её форме правления».[487]
В ответ на эти опасения республиканцы начали организовывать собственные партийные собрания. На некоторых из своих праздников республиканцы даже поднимали тосты за радикальных якобинцев, захвативших власть во Франции, и демонстрировали модели гильотины, которую якобинцы использовали для уничтожения своих врагов; действительно, в Париже она в среднем отрубала более двух голов в минуту. Перед лицом всех этих революционных кровопролитий Джефферсон оставался сторонником французского революционного дела, полагая, что только оно удерживает Америку от свершения собственной революции.
Будучи членом правительства, которое подрывал французский посол, Джефферсон оказывался во все более неловком положении. Он все время пытался провести красивые различия между тем, что он государственный секретарь и в то же время закулисный лидер республиканской оппозиции. Когда Жене сообщил ему о планах вооружить канадцев и кентуккийцев для экспедиций против британских и испанских территорий в Новом Свете, он признался в своём дневнике, что Жене «сообщил мне об этом не как государственный секретарь, а как мистер Джефф».[488] Когда нужно было, Джефферсон умел разделить волосы.
Чтобы эффективно влиять на общественное мнение, лидеры республиканцев в конце концов осознали, что им придётся уступить многое из позиции федералистов. Они увидели, что президент пользуется всеобщим уважением, что нейтралитет желает подавляющее большинство, и что Генет должен уйти.[489] «Он потопит интересы республиканцев, если они не откажутся от него», — предупредил Джефферсон Мэдисона в августе 1793 года. Республиканцы должны «безоговорочно» одобрить политику нейтралитета, сказал он, и прекратить спорить о том, кто по конституции должен её провозглашать. «Таким образом мы удержим народ на нашей стороне, сохранив правоту». Это был один из тех случаев, когда Джефферсон лучше, чем его коллега Мэдисон, чувствовал общественное мнение.[490]
Обостренная политическая чувствительность Джефферсона к воле народа, проявившаяся в этом инциденте, не позволила его личной вражде и революционным страстям выйти из-под контроля. Возможно, ещё более важную роль в сдерживании крайнего пристрастия как лидеров федералистов, так и республиканцев сыграл Вашингтон. Президент неоднократно использовал свой огромный авторитет и здравый смысл, чтобы сдерживать страхи, ограничивать интриги и пресекать противостояние, которое в противном случае могло бы перерасти в насилие. Несмотря на сильные партийные настроения, царившие в стране, Вашингтон никогда полностью не терял уважения всех партийных лидеров, и это уважение позволяло ему примирять, разрешать и уравновешивать сталкивающиеся интересы. Джефферсон едва ли предвидел половину влияния Вашингтона, когда ещё в 1784 году заметил, что «умеренность и добродетель одного персонажа, вероятно, предотвратили закрытие этой революции, как и большинства других, путем подрыва той свободы, которую она должна была установить».[491]
УВОЛЬНЕНИЕ ГЕНЕТА не положило конец международным проблемам, с которыми столкнулись Соединенные Штаты. Во время революции Соединенные Штаты настойчиво продвигали самые либеральные принципы торговли в открытом море в военное время — а именно, что свободные корабли делают свободные товары и что нейтралы имеют право перевозить неконтрабандные товары в порты воюющих сторон. Эти принципы, которым предстояло терзать англо-американские отношения в течение следующих двух десятилетий, были в значительной степени частью Американской революции.
Как либеральные американцы в 1776 году стремились к новому типу внутренней политики, которая положит конец тирании, так и они стремились к новому типу международной политики, которая будет способствовать миру между странами и, более того, может привести к прекращению войны как таковой. Американская революция была в первую очередь озабочена властью — не только властью внутри правительства, но и властью между правительствами в их международных отношениях. На протяжении всего восемнадцатого века либеральные интеллектуалы с нетерпением ждали нового просвещенного мира, в котором будут ликвидированы коррумпированная монархическая дипломатия, тайные союзы, династическое соперничество и баланс сил. Короче говоря, они надеялись не на что иное, как на отмену войны и начало новой эры мирных отношений между народами.
Считалось, что монархия и война тесно связаны. Действительно, как заявил молодой Бенджамин Линкольн-младший, «короли обязаны своим происхождением войне».[492] Внутренние потребности монархий — потребности их раздутых бюрократий, постоянных армий, брачных союзов, беспокойных династических амбиций — лежат в основе распространенности войны. Устранив монархию и все её атрибуты, считали многие американцы, можно устранить и саму войну. Мир республиканских государств будет способствовать новой, миролюбивой дипломатии, основанной на естественном согласовании коммерческих интересов людей разных наций. Если оставить народы мира в покое, чтобы они могли свободно обмениваться товарами между собой, без развращающего вмешательства корыстных монархических дворов, иррационального династического соперничества и тайной двуличной дипломатии прошлого — тогда, как надеялись, международная политика станет республиканской, умиротворенной и управляемой только торговлей. В старомодных дипломатах, возможно, больше не будет необходимости. Это была просвещенная мечта либералов, от Томаса Джефферсона до Иммануила Канта.
Внезапно в 1776 году, когда Соединенные Штаты оказались в изоляции и за пределами европейских торговых империй, у американцев появилась возможность и необходимость применить на практике эти либеральные идеи о международных отношениях и свободном обмене товарами. Таким образом, коммерческий интерес и революционный идеализм слились воедино, сформировав основу американского мышления о внешней политике, которая сохранилась до наших дней.
