В апреле 1808 года Конгресс уполномочил президента снять эмбарго против одной или обеих воюющих сторон, если, по мнению президента, одна из них приостановит военные действия на время перерыва в работе Конгресса.

Летом и осенью 1808 года Джефферсон, растерянный и порой отчаявшийся, начал подчеркивать экспериментальный характер эмбарго — что это была проба мирного принуждения. Возможно, под влиянием Мэдисона эмбарго стало не столько оборонительной и защитной мерой, сколько наступательной и принудительной, чтобы заставить воюющие стороны отменить свои торговые ограничения. Действительно, Джефферсон теперь рассматривал его как средство «уморить голодом наших врагов», под которыми он подразумевал британцев.[1632]

Похоже, Джефферсон имел преувеличенное представление о международном влиянии Америки. Например, он продолжал думать, что сможет использовать европейскую войну для приобретения Флорид. Когда летом 1808 года он узнал о проблемах Наполеона с Испанией, он сказал своему военно-морскому секретарю Роберту Смиту из Мэриленда, что это может быть подходящим моментом для Соединенных Штатов, чтобы завладеть «нашей территорией, принадлежащей Испании, и ещё столько же, что может послужить надлежащим возмездием за её растраты». Несколько месяцев спустя он подумал, что если Наполеон добьется успеха в Испании, то французский император будет так рад, что Америка будет вести нейтральную торговлю с испанскими колониями, что отменит большинство своих ограничительных декретов, «возможно, с Флоридами в придачу».[1633]

Учитывая, что Джефферсон все больше убеждался в том, что проводится грандиозный эксперимент по мирному принуждению, ставки не могли быть выше, и он неизбежно стал одержим идеей его осуществления. Он не потерпел бы никаких нарушений, и, как он сказал, «я считаю, что коммерция, только ради прибыли, ничто, если она сопряжена с опасностью нанести ущерб целям эмбарго».[1634] Он считал, что реальные потребности американских граждан не должны становиться «прикрытием для преступлений против своей страны, которые беспринципные авантюристы имеют привычку совершать».[1635]

Федералисты Новой Англии были в ярости. Поскольку на их регион выпало основное бремя принудительных мер, они призывали к сопротивлению и гражданскому неповиновению. Республиканский священник Уильям Бентли из Салема, штат Массачусетс, был поражен тем, что несколько бостонских газет «решительно выступили против нашей собственной страны в пользу британцев».[1636] Летом и осенью 1808 года несколько городов Новой Англии завалили президента петициями с требованием приостановить эмбарго, причём настолько, что Джефферсон позже вспоминал, что «почувствовал, как основы правительства сотрясаются у меня под ногами от голосов жителей Новой Англии».[1637] Города жаловались на то, что их корабли простаивают в гаванях, а тысячи моряков, работников доков и других занятых в сфере торговли людей остаются без работы. Жители маленького приграничного городка Сент-Олбанс, штат Вермонт, заявили президенту, что не понимают, как прекращение торговли с Канадой может помочь Соединенным Штатам, если от этого пострадают жители Сент-Олбанса. «Обмен излишков своей продукции на многие удобства и даже предметы первой необходимости», — сказали они, — это то, чем занимаются жители города; это источник их повседневного существования.[1638]

Коммерческие потери были значительными. В первый год действия эмбарго флот Массачусетса, составлявший почти 40% всего тоннажа страны, потерял более 15 миллионов долларов только на фрахте, что равнялось всему доходу федерального правительства в 1806 году. В течение 1808 года американский экспорт сократился почти на 80% (со 103 343 000 до 22 431 000 долларов), а импорт — почти на 60% (со 144 740 000 до 58 101 000 долларов).[1639] Основной спад экспорта пришёлся на последние три четверти 1808 года, когда ужесточение эмбарго стало неуклонно набирать силу.

О том, насколько идеология превалировала над коммерческими интересами, свидетельствует тот факт, что республиканские законодательные органы территорий Миссисипи и Орлеана поддерживали эмбарго даже тогда, когда юго-западные хлопковые плантаторы несли серьёзные убытки. Стоимость экспорта из Нового Орлеана и Мобила стремительно упала и вернулась к уровню, существовавшему до введения эмбарго, только в 1815 году. Палата представителей территории Миссисипи сообщила Конгрессу, что «наша продукция лежит в амбарах непроданной и непригодной для продажи». И все же, как добропорядочные республиканцы, большинство хлопковых плантаторов винили в своём бедственном положении Британию и Европу, а не администрацию Джефферсона.[1640]

Хотя чиновники администрации, возможно, преувеличивали масштабы контрабанды, они были полны решимости ещё больше ужесточить систему. Конгресс призвал закрыть все порты для вооруженных судов Франции и Великобритании и запретить весь импорт из обеих воюющих сторон. Летом 1808 года Галлатин сказал президенту, что «Конгресс должен либо наделить исполнительную власть самыми произвольными полномочиями и достаточной силой, чтобы привести эмбарго в действие, либо вообще отказаться от него».[1641] Столкнувшись с таким выбором, администрация решила ещё более жестко обеспечить соблюдение эмбарго, и в начале января 1809 года Конгресс принял, а Джефферсон подписал чрезвычайно драконовский закон о его соблюдении.

Этот закон закрывал все дополнительные лазейки и предоставлял президенту чрезвычайные полномочия по поимке и наказанию любых нарушителей, включая полномочия, которые явно противоречили положениям Четвертой поправки об обыске и изъятии. Почти ничего нельзя было погрузить на суда или перевезти в океанской торговле без разрешения или лицензии, обычно подкрепленной крупным залогом; федеральные власти получили огромную свободу действий в принятии решений о том, кому разрешать торговлю. «Это были регулятивные полномочия поразительной широты и административное усмотрение захватывающего дух масштаба», — заключает современный историк административного права.[1642] Правительство Соединенных Штатов фактически воевало с собственным народом, особенно с жителями Массачусетса, чье противодействие эмбарго, по словам Джефферсона, «было почти равносильно бунту и измене».[1643] Со своей стороны, «народ Массачусетса, — заявил сенат штата, — не захочет добровольно стать жертвой бесплодного эксперимента».[1644]

Эмбарго оживило судьбу федералистской партии в Новой Англии, Нью-Йорке и Мэриленде, но не настолько, как ожидали федералисты. К 1808 году, например, из четырнадцати конгрессменов-федералистов, которых Юг направил в Вашингтон в 1800 году, осталось семь.[1645] Тем не менее, федералисты дразнили республиканцев лицемерием и непоследовательностью и высмеивали притязания джефферсоновцев на ограниченное правительство и их прежние страхи перед исполнительной властью. По мере того как партии меняли свои традиционные позиции, все переворачивалось с ног на голову. Законодательное собрание Массачусетса осудило принудительные меры как «несправедливые, деспотичные, неконституционные и не имеющие юридической силы для граждан этого штата». В формулировках, напоминающих резолюции Виргинии и Кентукки 1798 года, губернатор Коннектикута заявил, что законодательные органы штатов имеют право и обязаны «поставить свой защитный щит между правом и свободой народа и предполагаемой властью общего правительства».[1646] В ответ республиканцы выступили с защитой своих действий в стиле Гамильтона. Они не пытались установить военную деспотию, заявил сенатор Уильям Бранч Джайлс из Виргинии; напротив, они просто искали средства, «необходимые и надлежащие для осуществления великой национальной и конституционной цели… и таким образом предпринять последнее усилие для сохранения мира в стране».[1647]