ЗАГОВОР ГАБРИЭЛЯ стал последней каплей. Прежний либеральный климат уже рассеивался, теперь его нужно было окончательно ликвидировать. Запланированное восстание рабов убедило многих виргинцев в том, что они сильно ошиблись, ослабив узы рабства после революции. Теперь они понимали, что рабство не может легко существовать в обществе, прославляющем свободу. Они соглашались с критиками федералистов в том, что слишком активная проповедь свободы и равенства подрывает институт рабства. Юг должен был стать совсем другим, чем многие из них представляли себе в 1780-х гг. Прежняя снисходительность при рассмотрении «исков о свободе» в Виргинии закончилась, и число манумиссий в штате быстро сократилось. Южане начали отказываться от прежних примеров расового смешения. Евангелические протестантские церкви прекратили практику смешанных конгрегаций. В южных штатах начали принимать новые кодексы, напоминающие более поздние законы Джима Кроу, ужесточавшие институт рабства и ограничивавшие поведение свободных чернокожих. Поскольку рабы могли бежать в свободные штаты Севера, несмотря на положение Конституции о беглых рабах (статья IV, раздел 2), плантаторы Верхнего Юга уже не могли относиться к прогулам так легкомысленно, как раньше. Свободные чернокожие теперь должны были носить при себе документы или нарукавные нашивки, подтверждающие их статус; конечно, отчасти это было сделано для их собственной безопасности, но такая практика лишь подчеркивала тождество между чернокожестью и рабством.
Действительно, само присутствие свободных негров теперь, казалось, угрожало институту рабства. «Если чернокожие увидят, что все люди их цвета [являются] рабами, — заявил один из законодателей Виргинии, — это покажется им распоряжением Провидения, и они будут довольны. Но если они увидят, что другие, подобные им, свободны и пользуются правами, которых они лишены, они будут возмущаться».[1350] Такая логика привела Юг к стремлению изгнать всех своих свободных негров и отказаться от прежних надежд на то, что рабству в конце концов придёт конец.
В 1806 году законодательное собрание Виргинии объявило, что любой освобожденный раб должен покинуть штат. В ответ Мэриленд, Кентукки и Делавэр запретили свободным неграм искать постоянного места жительства в пределах своих границ. Методисты и баптисты Юга отменили свою прежнюю позицию против рабства, а южные общества, выступавшие против рабства, стали стремительно терять своих членов. Виргиния, которая во времена Революции была символом надежды, все больше замыкалась в себе и вела себя испуганно и осатанело. В ней росло презрение к стремительно развивающемуся на Севере капитализму, и она стала превозносить и преувеличивать все те бесцеремонные черты, которые Джефферсон описал в 1780-х годах: либеральность, откровенность и неприятие узкой, жадной до денег алчности суетливых янки.
Прежде всего, Юг теперь должен был оправдать рабство. Если этот институт не собирался исчезать, а продолжал существовать, то его нужно было защищать. В самом начале революции многие лидеры Юга, такие как Патрик Генри, заявляли, что рабство — это зло, но опускали руки, думая, что с ним делать. «Я не буду, я не могу его оправдать», — говорил Генри. Но если рабство нельзя искоренить, то, по крайней мере, говорил он, «давайте относиться к несчастным жертвам со снисхождением, это самое дальнее продвижение к справедливости» и «долг, которым мы обязаны чистоте нашей религии».[1351] Здесь были заложены семена идеи христианского и патриархального управления, которая в итоге стала главным оправданием института.
Другие южане стали предлагать более коварную апологию рабства, основанную на предполагаемой расовой неполноценности чернокожих. Намекали, что если африканцы не равны и никогда не смогут стать равными белым, то их порабощение имеет смысл; рабство становится средством их цивилизации. Конечно, в XVIII веке едва ли существовало современное понятие расы, то есть биологически обоснованного различия, которое отделяет один народ от другого. Вера в Бытие и в то, что Бог создал один вид человеческих существ, делала любые предположения о фундаментальных природных различиях между людьми трудноосуществимыми. Хотя мыслители XVIII века, безусловно, признавали, что люди отличаются друг от друга, большинство из них объясняли эти различия влиянием окружающей среды или климата.
Однако теперь некоторые стали предполагать, что особенности африканских рабов могут быть врожденными и что в каком-то базовом смысле они были созданы для рабства. Хотя Джефферсон был убежденным защитником окружающей среды, в своих «Заметках о штате Виргиния» он, тем не менее, намекнул, что различные характеристики негров, которые он описал — их терпимость к жаре, потребность в меньшем количестве сна, их сексуальная пылкость, отсутствие воображения и художественных способностей, а также музыкального таланта — были врожденными, а не приобретенными. Он считал, что недостатки негров были врожденными, потому что, когда они смешивали свою кровь с кровью белых, они улучшались «телом и умом», что «доказывает, что их неполноценность не является следствием только условий их жизни». Тем не менее Джефферсон понимал, что ступает на опасную почву, где его «вывод низведет целую расу людей с того места в шкале существ, которое, возможно, отводил им их Создатель». Поэтому он выдвинул своё заключение «лишь как подозрение, что чернокожие, будь то изначально отдельная раса или ставшая таковой в результате времени и обстоятельств, уступают белым в способностях тела и ума».[1352]
К сожалению, говорил Джефферсон, эти природные различия были «мощным препятствием для эмансипации этих людей». Единственное решение, которое он мог придумать, — удалить освобожденных негров «за пределы досягаемости смешения». Хотя у Джефферсона не было опасений по поводу смешения белой крови с кровью индейцев, он не переставал выражать своё «огромное отвращение» к расовому смешению между чёрными и белыми. Он не мог представить себе, что освобожденные негры будут жить в Америке, где живут белые, и поэтому хотел, чтобы все негры были отправлены в Вест-Индию, или Африку, или куда угодно, лишь бы за пределы страны. Белые и чёрные должны были оставаться «настолько разными, насколько их создала природа». Когда-нибудь, говорил он губернатору Виргинии Джеймсу Монро в 1801 году, Соединенные Штаты «покроют весь северный, если не южный континент, народом, говорящим на одном языке, управляемым в сходных формах и по сходным законам; и мы не сможем с удовлетворением наблюдать ни пятен, ни смешений на поверхности». К 1814 году он все ещё повторял ту же тему: «Слияние чернокожих с другими цветами кожи, — говорил он, — приводит к деградации, на которую не может безвинно согласиться ни один любитель своей страны, ни один ценитель совершенства человеческого характера».[1353]
К началу XIX века подозрения Джефферсона относительно расовых различий подхватили и расширили другие. Такие ученые, как Чарльз Колдуэлл и Сэмюэл Лэтэм Митхилл, высказывали сомнения в климатических и экологических объяснениях различий между чернокожими и белыми, не отвергая при этом унитарное творение Бытия. Другие ученые начали закладывать основу для появления антропологических исследований, которые станут фундаментом для аргументов сторонников рабства в предбеллетристический период. Считалось, что рабы не обладают врожденной способностью к свободе, поэтому на рабовладельцах лежит христианская и патриархальная обязанность держать их в рабстве и заботиться о них. Как заключил один историк, чернокожие «никогда прежде не были так четко определены как отличные от других и неполноценные, и никогда прежде их место в обществе не было так последовательно и систематически выведено из этих отличий». И жертвами этого расистского мышления стали не только чернокожие рабы, но и свободные чернокожие.[1354]
