В 1800 ГОДУ произошло то, чего так долго боялись виргинские рабовладельцы, — широко распространенный среди рабов заговор с целью восстания и отмены рабства. В окрестностях Ричмонда группа рабов-ремесленников пользовалась гораздо большей свободой и мобильностью, чем в прошлом. Рабы, обладавшие необходимыми навыками, часто могли наниматься на работу, выплачивая хозяевам часть зарплаты, и таким образом зарабатывать деньги для себя. Эти рабы-ремесленники часто смешивались со свободными чернокожими и белыми ремесленниками в теневом межрасовом преступном мире, который плавал между свободой и рабством. Двадцатичетырехлетний кузнец Габриэль, принадлежавший плантатору Томасу Проссеру из округа Хенрико, в котором находился Ричмонд, был участником этого пограничного мира, в котором все чаще звучали громкие разговоры о свободе и естественных правах. Уже осужденный и заклейменный за драку с белым человеком, Габриэль горел желанием уничтожить систему рабства. Он был не одинок: как заявил один из чернокожих повстанцев, Джек Дитчер, «мы имеем такое же право бороться за нашу свободу, как и все остальные люди».[1344]
На выбор времени заговорщиков повлияла взрывоопасная атмосфера 1799–1800 годов, когда федералисты и республиканцы, как многим казалось, стояли на пороге гражданской войны. Федералисты в Виргинии, в основном торговцы и банкиры, проживавшие в процветающих торговых городах Ричмонд, Норфолк и Фредериксбург, предсказывали, что победа Джефферсона на выборах 1800 года приведет к освобождению рабов или, что ещё хуже, к восстанию рабов. В то же время ремесленники в городах, как и их собратья на Севере, выступали за более справедливое распределение богатства и нападали на федералистов за то, что те были богатыми трутнями, живущими за счет труда других людей. На фоне этих обвинений и контробвинений с предсказаниями насилия и столкновений армий Габриэль и другие ремесленники-рабы считали, что их восстание рабов станет частью более масштабных потрясений в Виргинии и, возможно, даже в стране.
Габриэль и его заговорщики представляли себе не просто восстание рабов, а республиканскую революцию против богатых торговцев, которая должна была изменить общество Виргинии. Они верили, что «бедные белые люди» и «самые отпетые демократы» в Ричмонде поднимут вместе с ними восстание против существующего порядка. Но если белые не присоединятся к восстанию, то все они будут убиты, за исключением «квакеров, методистов и французов», поскольку они «дружелюбны к свободе».[1345]
Хотя Габриэль, возможно, и не был инициатором заговора, он быстро стал его лидером. Начиная примерно с апреля 1800 года он и другие ремесленники-рабы начали вербовать повстанцев в тавернах и на религиозных собраниях Ричмонда и других городов. Пять или шесть сотен человек по крайней мере устно согласились участвовать в восстании. Надеясь в конечном итоге собрать тысячную армию, лидеры попытались набрать людей на сельских плантациях, но это оказалось не столь успешным, как среди ремесленников. Повстанцы планировали все с военной точностью. Они украли оружие, сделали мечи из кос и организовали свою армию в три группы, которые должны были идти на Ричмонд, столицу, под знаменем «Смерть или свобода». Две группы планировали устроить отвлекающие пожары в районе складов, а главная группа во главе с Габриэлем захватить казну штата, магазин, где хранились военные припасы, и губернатора Джеймса Монро. Нападение было назначено на 30 августа 1800 года.
В назначенный день двое рабов сообщили своему хозяину о восстании, и в это же время проливной дождь затопил дороги и мосты, сделав невозможным встречу повстанцев и согласование их планов. Восстание было обречено с самого начала.
Поначалу некоторые белые с насмешкой отнеслись к идее масштабного заговора, но по мере того как белая милиция в течение следующих нескольких недель выслеживала десятки мятежников, белые виргинцы все больше и больше пугались, узнавая о масштабах неудачного восстания. В конце концов двадцать семь человек, включая Габриэля, были преданы суду и повешены за участие в заговоре; остальные были проданы и вывезены за пределы штата. Некоторые из мятежников слишком хорошо знали, как заставить белых виргинцев потесниться. Один из них, выступая на суде, заявил: «Мне нечего предложить, кроме того, что мог бы предложить генерал Вашингтон, если бы его схватили англичане и отдали под суд. Я всю жизнь старался добиться свободы моих соотечественников и охотно жертвую собой ради их дела».[1346]
Губернатору Монро показалось «странным», что рабы по собственной воле решились на «это новое и беспримерное предприятие». В конце концов, сказал он, «после революции отношение к ним стало более благоприятным», а из-за прекращения ввоза рабов в штат их стало пропорционально меньше. Не понимая, почему восстание должно было исходить от тех рабов, которые испытывали меньше всего ограничений и больше всего ощущали вкус свободы, Монро мог лишь заключить, что их подговорили какие-то посторонние люди.[1347]
Виргинские федералисты, стремясь нажить политический капитал на заговоре, поспешили обвинить республиканцев в постоянном проповедовании доктрины «свободы и равенства». «Она самым неосмотрительным образом пропагандировалась в течение нескольких лет за нашими столами, пока наши слуги стояли за нашими стульями. Её проповедовали с кафедр, причём как методисты, так и баптисты без умолку. Демократы говорили об этом, чего же ещё ожидать, кроме того, что произошло?» Мы извлекли урок, говорили виргинские федералисты. «Не может быть компромисса между свободой и рабством». Мы должны либо отменить рабство, либо сохранить его. «Если мы сохраним его, оно должно быть ограничено, должны быть приняты все энергичные законы, которые, как показал опыт, необходимы для того, чтобы держать его в рамках… Если мы хотим сохранить свирепое чудовище в нашей стране, мы должны держать его в цепях». Два десятилетия либерализации должны были подойти к концу. В противном случае, по мнению виргинцев, их ожидали «ужасы Сан-Доминго».[1348]
Федералисты Новой Англии подхватили эту фразу и насмехались над южными республиканцами за то, что они сами навлекли на себя беду. «Если что-то и исправит и приведет к покаянию старых закоренелых грешников-якобинцев, — писала „Бостонская газета“, — то это должно быть восстание их рабов». Друг Гамильтона Роберт Трупп шутил с Руфусом Кингом о том, что республиканцы Виргинии «начинают ощущать счастливые последствия свободы и равенства».[1349] Конечно, федералисты Новой Англии мало опасались восстаний рабов и даже были готовы поддержать восстание рабов в Сен-Домингю, лишь бы оно навредило якобинским французам. Администрация Адамса поставляла оружие Туссену и в какой-то момент в 1798 году фактически вмешалась, оказав военно-морскую поддержку Туссену; она даже поощряла чернокожего лидера провозгласить независимость от Франции.
После окончания квазивойны с Францией в 1800 году и избрания Джефферсона президентом американская политика неизбежно изменилась. После того как Наполеону не удалось вернуть колонию Франции в 1803 году, Гаити, как называли свою новую республику чернокожие повстанцы, наконец-то стало вторым независимым государством Нового Света; в отличие от Соединенных Штатов, Гаити удалось покончить с рабством и провозгласить расовое равенство в момент обретения независимости. Хотя Соединенные Штаты обычно охотно поощряли революции и в XIX веке часто были первым государством в мире, предоставлявшим дипломатическое признание новым республикам, в случае с Гаитянской республикой страна повела себя по-другому. Только после Гражданской войны Соединенные Штаты признали Гаитянскую республику.
