«Я люблю промышленность и ненавижу суровость», — заявлял Джефферсон, и, судя по всему, сам он никогда не подвергал рабов физическому наказанию. Тем не менее принуждение плетью лежало в основе работы Монтичелло, как и всех других плантаций. Джефферсон, конечно же, не стеснялся приказывать выпороть непокорных рабов, а тех, кого он не мог исправить, продавал, часто в качестве урока для других рабов. Одного особенно неуправляемого раба Джефферсон приказал продать так далеко, чтобы его товарищам показалось, «будто его убрали с дороги смертью». То, что Джефферсон считался добрым и мягким хозяином, говорит о том, насколько пагубной могла быть практика рабства. Как он сам отмечал, хозяин, «воспитанный, образованный и ежедневно упражняющийся в тирании, не может не быть отмечен её одиозными особенностями. Нужно быть вундеркиндом, чтобы сохранить свои манеры и нравственность, не испорченные такими обстоятельствами».[1301]

НЕСМОТРЯ НА ТО, что почти 90 процентов всех рабов жили в рабовладельческих обществах Юга, рабство было небезразличным и в северных районах Америки. Накануне революции на Севере проживало около пятидесяти тысяч рабов. В середине XVIII века каждая из каждых пяти семей в Бостоне владела хотя бы одним рабом. В 1767 году почти 9 процентов населения Филадельфии было в рабстве. В 1760 году чернокожие рабы составляли почти 8 процентов населения Род-Айленда и почти 7 процентов населения Нью-Джерси, причём большинство из них были сосредоточены в портовых городах и поселках.

К 1770 году чернокожие рабы составляли 12% населения колонии Нью-Йорк и чуть более 14% в городе Нью-Йорк. Рабы были широко распространены в небольших единицах по всему городу; даже в 1790 году каждое пятое домохозяйство владело хотя бы одним рабом. Действительно, доля домохозяйств в Нью-Йорке и прилегающих к нему округах, владевших рабами, была выше, чем в любом южном штате — почти 40% белых домохозяйств в Нью-Йорке по сравнению с 36,5% в Мэриленде и 34% в Южной Каролине. Разумеется, количество рабов в каждом домохозяйстве Нью-Йорка и его ближайших окрестностей было гораздо меньше, чем на Юге, — в среднем менее четырех рабов на домохозяйство.[1302]

Большинство сельских северных рабов были фермерами того или иного рода. Только в округе Саут (тогда он назывался округом Кингс), Род-Айленд, было что-то похожее на плантации Юга. Эти плантации, производившие молочные продукты и домашний скот, особенно лошадей породы пейсер, варьировались от ферм площадью в три сотни акров до больших разросшихся хозяйств, площадь которых измерялась квадратными милями. Наррагансеттские плантаторы, как их называли, старались жить, как южные аристократы, но количество рабов на их плантациях, как правило, было гораздо меньше — от дюжины до полутора десятков на каждой плантации. В Южном графстве доля чернокожего населения составляла от 15 до 25%, что делало этот район самым рабовладельческим из всех в Новой Англии; более того, в городах Саут-Кингстаун и Чарльзтаун Южного графства доля чернокожего населения соперничала с Виргинией — от 30 до 40%. Некоторые из рабов могли быть смешанной расы, поскольку многие индейцы Наррагансетт, разоренные и рассеянные в результате войны короля Филиппа в предыдущем веке, вступали в смешанные браки с чернокожими.[1303]

В большинстве северных колоний рабы, как правило, жили гораздо ближе к своим белым хозяевам, чем рабы Юга — обычно они теснились в чердаках, подсобках и амбарах своих белых владельцев, а не жили в отдельных рабских кварталах. Накануне революции треть или даже больше рабов Севера жили в нескольких городах, где выполняли разнообразную работу в качестве прислуги, упряжек, торговцев, работников доков и моряков. Например, каждый четвертый негр в Род-Айленде жил в работорговом центре Ньюпорт, где они составляли 20% населения города.[1304] Однако, несмотря на такое городское скопление чёрных рабов, северные колонии не были рабовладельческими обществами, как южные, и рабство было лишь одной из форм труда среди многих, а не доминирующей моделью общества.

КАК И ВЕЗДЕ в колониальной Америке, рабство в первой половине XVIII века воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Это был все ещё жестокий и грубый век, о чём свидетельствовала система уголовных наказаний, и многие считали, что рабство — это просто часть естественного порядка вещей. Такой образованный и просвещенный рабовладелец, как Уильям Берд из Уэстовера в Виргинии, никогда не выражал чувства вины или недовольства по поводу владения десятками рабов. Конечно, к концу семнадцатого — началу восемнадцатого века отдельные люди, мучимые совестью, выступали против рабства, но их было мало, и в основном это были квакеры.

В первой половине XVIII века большинство американцев просто смирились с рабством как с самым низким и низменным статусом в иерархии правовых зависимостей. Распространенность сотен тысяч подневольных белых слуг, как правило, размывала очевидную природу чёрного рабства. Поскольку в любой момент половина колониального общества была юридически несвободна, особый характер пожизненного, наследственного чёрного рабства не всегда был столь очевиден, как это станет в годы после революции, когда кабальное рабство белых практически исчезнет. Естественно, ведущие революционеры Юга — Вашингтон, Джефферсон и Мэдисон — все владели рабами; но и многие революционеры Севера — Джон Хэнкок из Бостона, Роберт Ливингстон из Нью-Йорка и Джон Дикинсон из Филадельфии — тоже. Накануне революции мэр Филадельфии владел тридцатью одним рабом.[1305]

Революция практически в одночасье сделала рабство проблемой, которой оно не было раньше. Противоречие между призывом к свободе и существованием рабства стало очевидным для всех лидеров революции. Им не нужно было слышать знаменитое высказывание доктора Джонсона «Как получилось, что мы слышим самые громкие крики о свободе среди погонщиков негров?», чтобы осознать болезненное несоответствие между их разговорами о свободе для себя и владением чёрными рабами. Если все люди созданы равными, как утверждали все просвещенные люди, то какое может быть оправдание для содержания африканцев в рабстве? Поскольку американцы «по закону природы рождены свободными, как, собственно, и все люди, белые или чёрные… следует ли из этого, — спрашивал Джеймс Отис из Массачусетса в 1764 году, — что порабощение человека из-за того, что он чёрный, является правильным? Можно ли сделать какой-либо логический вывод в пользу рабства из плоского носа, длинного или короткого лица?»[1306]

Накануне революции это противоречие стало мучительным для многих, и северяне, подобно Сэмюэлю Куку в его предвыборной проповеди 1770 года в Массачусетсе, стремились признать, что, терпя чёрное рабство, «мы, покровители свободы, обесчестили имя христианина и унизили человеческую природу почти до уровня зверей, которые погибают».[1307] Даже некоторые видные рабовладельцы Юга, такие как Томас Джефферсон, были готовы заявить, что «права человеческой природы [глубоко уязвлены] этой позорной практикой [импорта рабов]» и что «отмена домашнего рабства является большим объектом желания в тех колониях, где оно было несчастливо введено в их младенческом состоянии».[1308]

Уже в 1774 году Род-Айленд и Коннектикут запретили ввозить в свои колонии новых рабов. В преамбуле к своему закону жители Род-Айленда заявили, что, поскольку «жители Америки в целом заняты сохранением своих собственных прав и свобод, среди которых свобода личности должна считаться величайшей», очевидно, что «те, кто желает сам пользоваться всеми преимуществами свободы, должны быть готовы распространить свободу личности на других». Другие штаты — Делавэр, Виргиния, Мэриленд и Южная Каролина — вскоре последовали за ним, отменив работорговлю, причём Южная Каролина — лишь на несколько лет. Учитывая растущее чувство несоответствия между революционными идеалами и удержанием людей в рабстве, неудивительно, что первый в мире съезд против рабовладения состоялся в Филадельфии в 1775 году.