Наличие достаточного досуга оставалось важным для статуса дворянина даже на Севере, где было гораздо меньше рабов, чем на Юге. Представители ученых профессий обычно считались джентльменами, особенно если они получили свободное образование в колледже. Но были ли они беспристрастны и бескорыстны? Были ли они свободны от рыночных отношений? Достаточно ли у них свободного времени, чтобы добродетельно служить обществу? Филадельфийский юрист Джеймс Уилсон считал именно так. Так же считал и Александр Гамильтон. В «Федералисте» № 35 Гамильтон горячо доказывал, что, в отличие от торговцев, механиков и фермеров, «ученые профессии», под которыми он подразумевал в основном юристов, «действительно не формируют никаких особых интересов в обществе». Поэтому они «будут нейтрально относиться к соперничеству между различными отраслями промышленности» и, скорее всего, станут «беспристрастным арбитром» между различными интересами общества.[62]
К 1780–М ГОДАМ все эти классические идеалы политического лидерства в значительной степени утратили своё значение, особенно в северных штатах. Грань между дворянством и простым народом, никогда не бывшая в Америке очень сильной, стала серьёзно размываться. Дистанция, традиционно отделявшая социальные слои друг от друга, рушилась, и подчинённые уже не испытывали того благоговения и уважения в присутствии начальства, что было в прошлом. Повсюду, но особенно на Севере, все большее число простых людей использовали популярную и эгалитарную риторику Революции, чтобы бросить вызов своим так называемым джентльменским начальникам. Если только приобретенные и усвоенные атрибуты, а не кровь и рождение, отделяли одного человека от другого, то этим вызовам было трудно противостоять. Хотя начинающие простолюдины не обладали многими атрибутами дворянства, все больше и больше из них становились довольно богатыми, грамотными и независимыми; они подражали дворянству различными способами, в частности, демонстрируя потребительские товары, которые традиционно принадлежали исключительно дворянству.[63]
Социальная иерархия становилась настолько запутанной, что люди с трудом определяли различные степени и ранги, которые появлялись. Большинство людей ещё не мыслили в терминах современных «классов» — тех горизонтальных слоев дохода и рода занятий, стоящих в антагонистических отношениях друг с другом, которые станут общепринятыми формами идентичности в XIX веке. Вместо этого большинство комментаторов конца XVIII века говорили о сортах — «лучших сортах», «худших сортах», «грубых сортах», «низших сортах» и, все чаще, «средних сортах».
Эти «средние люди» были средними, потому что их нельзя было отнести ни к джентльменам, ни к явным простолюдинам. Они не могли быть джентльменами, потому что имели профессию и зарабатывали на жизнь своим трудом; даже ремесленники, нанимавшие десятки подмастерьев-работников, считались чем-то меньшим, чем джентльмены. В то же время, однако, эти средние люди, такие как мелкие нью-йоркские торговцы Айзек Сирс и Джон Лэмб, часто были слишком обеспеченными или слишком утонченными и знающими, чтобы их можно было отнести к «низшему сорту» или «подлому сорту». Например, из трех тысяч взрослых мужчин в Бостоне в 1790 году восемнадцать сотен, или 60 процентов, составляли средний сорт; это были ремесленники или механики, владельцы рабочей силы, которые владели 36 процентами налогооблагаемого богатства города и составляли большинство его собственников.[64]
С самого начала XVIII века такие мыслители, как Даниэль Дефо, пытались объяснить и оправдать появление людей среднего достатка, в том числе «рабочих профессий, которые много работают, но не испытывают нужды».[65] Эти обеспеченные рабочие люди с собственностью, такие как молодой печатник Бенджамин Франклин, все больше гордились своей обособленностью от общей праздности и рассеянности дворянства, стоящего над ними, и бедноты, не имеющей собственности, стоящей под ними. «Именно уникальное сочетание работы и собственности, — как выразился один проницательный исследователь этой социальной группы, — отличало „средний класс“ от элиты, которая владела собственностью, но не занималась производительным трудом, и от наемных работников, которые трудились, но не владели собственностью». Это были зачатки того, что станет средним классом в XIX веке.[66]
Хотя дворяне все ещё были склонны объединять эти средние слои, которые имели профессии и открыто работали за деньги, с низшими слоями наемных работников в одну категорию простолюдинов, многие из этих средних людей считали себя равными так называемой аристократии или дворянству и стремились использовать республиканский акцент на равенстве для борьбы с теми, кто был выше их. У многих из них было достаточно богатства, и они не понимали, почему их не следует считать джентльменами. А если их самих нельзя было считать джентльменами, то они надеялись, как выразился один пенсильванский радикал в 1775 году, опустить «джентльменов… до нашего уровня» и добиться того, чтобы «все сословия и условия получили свою справедливую долю богатства».[67] Другие представители среднего сословия все больше осознавали своё отдельное, но равное положение и начали, например, оспаривать право дворянства сидеть в отдельных ложах в театрах. Некоторые из них даже взялись писать пьесы и строить театры, предназначенные для их собственного среднего рода.[68]
Конечно, между этими средними слоями населения существовали огромные различия. Например, ремесленники или механики варьировались от очень богатых до малообеспеченных. Некоторым, например пекарям и каменщикам, требовался большой капитал для вступления в профессию, и поэтому они были богаче большинства. Другим, например ювелирам и часовщикам, требовались специальные навыки, что ограничивало их число и повышало доходы. А другие, такие как ткачи и сапожники, занимали более низкое положение и были беднее. Но все эти торговцы и другие люди среднего достатка, как правило, были объединены общим антагонизмом к будущей аристократии, стоящей над ними.
Социальная борьба, развернувшаяся в течение трех-четырех десятилетий после революции, особенно в северных штатах Америки, в основном велась между этими средними слоями населения и дворянством-аристократией, претендовавшей на «возвышение над остальными».[69] Повсюду, но особенно на Севере, десятки тысяч амбициозных людей среднего достатка — коммерческие фермеры, мастера-ремесленники, торговцы, лавочники, мелкие торговцы и все те, кого позже стали называть бизнесменами, — приобретали не только значительное богатство, но и некоторую образованность, вежливость и осведомленность о большом мире.
К 1780-м годам будущим аристократам стало трудно противостоять таким вызовам. В дебатах с некоторыми представителями среднего рода на ратификационном съезде в Нью-Йорке в 1788 году Александр Гамильтон признал, что в Америке каждый губернатор, каждый член Конгресса, каждый магистрат, каждый офицер ополчения, да что там, «каждый знатный человек был аристократом».[70] Если это так, то каждый избранный или назначенный на эти должности становился джентльменом-аристократом. Проблема стала очевидной во время Революционной войны. К большому неудовольствию более авторитетного дворянства, такие представители среднего рода — «сыновья фермеров или механиков, которые бросили плуг или мастерскую», чтобы поступить на службу в армию в качестве офицеров, — пытались использовать свои полномочия младших офицеров, чтобы претендовать на статус джентльменов. Люди среднего достатка, избранные на политические должности в 1780-х годах, делали то же самое: они утверждали свой дворянский статус одним лишь фактом избрания, не приобретая всех культурных атрибутов джентльменов.[71]
