— Стас.

— Ага. Тут, значит, нас трое. Вернее, четверо, но он — не совсем с нами. Поэтому не считается. — Он кивнул в сторону лежащего. — Мы его просто называем… ну, никак. Он не говорит своего имени. И каждый раз, когда мы пытались спросить — просто смотрит, как будто через тебя. Днём тихий и вялый. Ничего не помнит. Подписывает у ментов всё подряд. Думаю, на него все висяки за последние лет пять повесят.— А ночью?

Альберт понизил голос:

— Ночью — жесть. Кричит, орёт, руками машет. Мы с Виктором Ивановичем его привязываем простынями. Не в смысле пытаем — а чтобы сам себе вреда не причинил. Говорит что-то странное. Про пламя, про огонь. Мол, огонь ушёл. Пустота осталась. Как будто он кого-то потерял. Или что-то. И всё время… смотрит в угол. Будто кто-то там стоит.

Я бросил взгляд туда, куда он кивал. Там был только облупившийся угол, в пятнах и царапинах. Но почему-то мне стало неуютно.

— А вы за что здесь?

— Я?.. — Альберт вздохнул. — Нападение. На бабушку у подъезда. Ну, это по их бумагам. А на самом деле — я спасал. Она читала вслух. На латыни. Молитвы или проклятия — не знаю. Глаза у неё были… пустые. Я почувствовал опасность. Я же перст Одина, не мог пройти мимо. Попытался вырвать у неё книгу. А она истошно закричала. Соседи вызвали ментов. Ну, и вот.

Я молчал. Уточнить про перст было интересно, но я посчитал такой откровенный вопрос не своевременным. Альберт внимательно смотрел на меня.

— Тут, кстати, не так уж плохо. Особенно если тебя посадили с теми, кто не хочет сломать тебе лицо. Виктор Иванович — он серьёзный авторитет. Законник из старой гвардии. Его даже вертухаи уважают. И специально посадили к нам, а не с братвой. Он нынешнюю уголовную шушеру очень не любит, потому, что понятий они не имеют. Поэтому он у нас, чтобы там кипеш не поднимал. Мне на прогулке парни из другой камеры шепнули. Уважение, стаж отсидки какой-то легендарный, но без понтов. Видишь — ни одной татуировки. И общается по-человечески.

Виктор Иванович при этих словах едва заметно хмыкнул и поправил подушку за спиной.

— А ты как сюда попал?

— Сто пятая. По подозрению в убийстве, — честно ответил я.

— Тоже неплохо, — кивнул Альберт. — У нас тут, считай, клуб людей с неправильно сложившейся судьбой. Кто с духами борется, кто с законами. И я вижу о тебе кое-что.— В каком смысле, перст Альберт? — чуть нахмурившись, спросил я. Альберт загадочно приложил палец к своим губам и улыбнулся.

Я сел на койку. Воздух в камере был тяжёлый, как вода в заброшенной бане. Но странным образом — не давил. Просто напоминал: ты здесь. А не дома. За дверью послышались шаги и голос:

— Ужин, граждане отдыхающие. Подъём.

Дверь открылась, вошёл надзиратель, закатил тележку с алюминиевыми мисками.

— Порции на всех. Поэтому давайте без эксцессов. Сегодня в вечернем меню пюрешка с котлеткой. Виктор Иванович, вам ещё бутер с колбасой. Всё как вы любите.

Раздались шаги, алюминий лязгнул о стол, и блюдо дня распространило по камере сладковатый аромат — не то картофель, не то бумага, растёртая с солью. Котлеты были плоские, с подозрительными пятнами, как будто их жарили на сковороде из бетона.

— Кушать подано. Садитесь жрать, — сказал Альберт и метнулся к еде первым. Вцепился в свою миску так, будто она могла убежать.

Я присел к столу и взял свою порцию. Виктор Иванович ел не спеша, как будто в этом был некий ритуал: отломить кусок, вдумчиво пожевать, запить из кружки. Ни лишних движений, ни лишних слов.

— Он не будет, — кивнул Альберт в сторону лежащего. — Можно я?

— Бери, — отозвался Виктор Иванович. — Он уже целую неделю как без аппетита.

Альберт сгрёб порцию безымянного сидельца и принялся за неё с тем же рвением. Я даже подумал, что он мог бы съесть и мою — если бы я отвернулся.

Когда тарелки опустели, Виктор Иванович вытер руки носовым платком и сказал:

— Альберт, пришло время вечернего чаепития.

— Сейчас, — ответил тот, полез под подушку и достал самодельный кипятильник — кусок провода, два лезвия, между которыми нитками были закреплены пара небольших щепок. Через минуту запищало, зашипело, вода в старом мелком чайнике начала пузыриться.

— Чифирить с нами будешь? — повернулся ко мне Виктор Иванович.

— А кофе есть? — спросил я, хотя сам не понял, зачем. Наверное, проверил мир на прочность. И тут же в голове, словно отголоски той, другой жизни, всплыли воспоминания о настоящем кофе. О, этот благословенный напиток. Вспомнилось, как ругалась Лена и причитал дед Исмагил, что я слишком злоупотреблял кофе. Они считали, что он не идёт мне на пользу. Я же в глубине души не соглашался с этим, удивляясь, как можно не любить кофе. Как-то подвозил пассажира, который сел в машину со стаканчиком кофе. Мы разговорились и он сказал классную вещь: люди нам, кофеманам, просто завидуют и раздражаются от того, что сами пьют слишком мало кофе.

В реальность меня вернул смех Виктора Ивановича — низкий, сиплый, как будто от души.

— А ты дерзкий. Ну, ладно, найдём.

Кивнул Альберту. Тот, не вынимая самодельный кипятильник, вытащил из какого-то тайника небольшой пакетик «Якобса» и положил на стол рядом со мной.

— Тут главное — не суетиться, — сказал Виктор Иванович после глотка. — Ни в голове, ни в камере. Хотят тебя вытащить на разговор — улыбайся. Но не улыбайся первым. Понял?

Я кивнул.

— И под шконкой не лазь. — добавил Альберт. — Там паук. Зовут Борис. Мы его кормим хлебными крошками.

— Это ты кормил. — хмыкнул старик. — Потом он хлеб есть бросил, просто на него смотрит. С уважением.

Я усмехнулся. Стол оказался незатейливо сервирован. Кофе у меня был жидкий, тёмный, с горьким запахом свободы. У Виктора Ивановича — чифирь цвета черноморской ночи. Альберт отказался от вечерних напитков. Мы сделали по глотку и посидели молча минуту. Я невольно бросил взгляд на четвёртого. Он лежал почти без движения, но пальцы его… дрожали. Очень быстро. Мелко. Как будто он что-то перебирал — невидимое, тонкое. Я хотел спросить — но передумал.

Виктор Иванович сделал глоток чифиря, поставил кружку на стол, обвёл нас взглядом — неторопливо, как старый хирург перед началом обхода.

— Была у нас, когда мотал прошлую ходку в Пустозёрске, камера одна. В старом корпусе, в правом крыле. Двенадцатая. Или четыре-два — по старой нумерации. Хотя, говорят, номер постоянно менялся. Один раз на двери был один, а в документах — другой. Как будто она сама выбирала, как ей называться.

Я устроился поудобнее. Альберт застыл, глядя на мою кружку. Даже наш молчаливый сосед чуть шевельнулся на койке.

— Сначала туда сел парень. Обычный. Молодой. За кражу, вроде. Через день попросился перевестись. Говорит — ночью слышит шаги, будто кто-то ходит по потолку. Сверху — пусто, там второй этаж из двух. Никого нет. На третий день он перестал разговаривать. Совсем. На четвёртый — начал исчезать.

— В каком смысле? — не выдержал Альберт.

— В прямом. Сначала у него пальцы исчезли на правой руке — в зеркале умывальника отражались, а в реальности нет. Потом вся рука. Потом — лицо. Коновалы смотрели там что-то своё, анализы делали, сказали умное слово: психосоматика. Да только зеркало не обманешь. Там он был. Только… смотрел мимо. Будто знал, что другой он — здесь, по эту сторону.

Альберт сглотнул. У меня мурашки побежали по спине. Будто рассказ Виктора не просто был услышан — он открыл щель куда-то наружу.

— Потом туда посадили другого. Он ночью вёл с кем-то разговор. Говорил, что камера ему отвечает. Не голосом — а мыслями. Типа, «ты сидишь не во мне, а я сижу в тебе». Наутро он сам себе сломал мизинец. А потом отгрыз ноготь на большом пальце — «чтобы выйти». Так и сказал.

— Господи, — прошептал Альберт.

— Один… — продолжил Виктор, глядя в пустоту, — …начал видеть копии сокамерников. Они не ели, не спали. Просто сидели. Повторяли движения, как эхо повторяет звук, с задержкой в пару секунд. Словно кто-то наблюдает, изучает и пробует копировать. Сначала думали — глючит. Потом на камерах увидели то же самое. Повторы. Только глаза у них были другие. Чёрные, как зола. И улыбка... не та.