— Видишь? Там течёт память. Кто умеет смотреть — тому будет видно. А кто нет, что ж, тому трясина. Ты из первых. Наверное.

— Вообще это Яуза, бабуль, а не память. Ты тут каждого встречного забалтываешь или только меня?

— Только тех, кто сразу не сбегает, — хмыкнула она.

Я хотел присесть чуть поодаль от неё, слева. Но передумал и остался на ногах.

— И что же ты тут сторожишь?

Она помолчала. Потом сказала:

— Кикиморин след. Он остыл, но ещё не совсем. Её здесь ждали. И, может, ждут до сих пор.

Я смотрел на неё, и в голове мелькнула мысль, что старуха — не такая уж и сумасшедшая. По моим меркам, конечно. От неё шёл затейливый запах водяной гнили и трав, смешанных с дымом.

Она замолчала, однако губы её продолжали шевелиться.

— Я, наверное, пойду, — сказал я, когда пауза в разговоре затянулась.

— Не спеши. Поспешишь — Кикимору насмешишь. А ей и так не скучно живётся. Садись ближе. Я тебе кое-что расскажу. Сказку. Или не сказку. Потом сам решишь, какие смыслы в ней найдёшь.

Она зашевелила руками, словно собиралась ткать воздух или дирижировать оркестром лягушек.

— Про Кикимору. Про волосы в гребне, про плетень да люк...

Я кивнул. Чуть сдвинулся в её сторону.

— Ты это, садись, коли уж пришёл. — Старуха отвела взгляд от воды. — Тут, говорят, место у нас непростое. Да я и сама это вижу, знаешь ли. Сама чувствую, как из воды тянет гибелью. — Она замотала головой, стряхнув с волос невидимую паутину. — Слыхал про Кикимору? — спросила, не глядя на меня.

— Ну да, конечно. Кто же не слышал? Такая типа бабайка женского рода. По ночам к детям приходит.

Старуха сначала прыснула со смеху, потом громко закашлялась.

— Какие же вы дураки, городские! Всё-то у вас детские страшилки. Нет, добрый молодец, не просто она страшилка. Когда-то давным-давно была она настоящая баба живая. Ну да, не самая простая. Лет... лет восемьдесят назад дело было. А может, сто восемьдесят. Я уж счёт потеряла.

— Так ты что, её знала?

— Ох, молодёжь! Вот слушай, не перебивай, — сказала она и принялась рассказывать.

Голос её стал глухим, но чётким. Словно не она говорила, а кто-то через неё.

— Была девка. Красавица. Но люди говорили, что ведьмин корень в ней. Умела и зелья варить, и дитя утешить, и корову от хвори вылечить. Муж у неё был рыбаком. Спокойный да тихий. Вскоре родила она странное дитя. Поговаривали, что не от мужа своего.

Старуха вновь посмотрела на меня своим здоровым глазом.

— Муж не спрашивал, чьё дитя. А вот бабы в деревне начали перешёптываться. Одна сказала — дитя не крещёное, другая — что у него глаза как у налима. А третья — что оно и не дитя вовсе, а посланец оттуда. Из Нави. И отвернулись от неё сельчане.

Я слушал внимательно, не перебивая.

— Однажды, ночью, пришли к ним. Вытащили из избы и её, и младенца. Его бросили в реку, как котёнка. А её привязали к каменному кольцу у колодца за окраиной деревни. Сначала она кричала. Потом пела. А под утро — замолкла. И с тех пор никто её не видел... — Старуха замолчала.

Я вдруг почувствовал, как в груди сжалось что-то тяжёлое и холодное. Эта история будто вытекала из моей родовой памяти, может, именно таким голосом мне снились сны в детстве. Что-то в этих словах отзывалось болью, чужой, но при этом слишком близкой.

— А потом? — спросил я, хотя уже начал догадываться.

— Потом начались исчезновения. Девки из деревни пропадать стали. Сначала молодухи, потом дети. А однажды нашли корову с выдранными глазами. Вместо них в глазницы были набиты водоросли.

Старуха с шумом втянула воздух.

— И всегда это происходило где-то рядом с водой. И всегда под утро. А кто ночью не спал, иногда видел, как по берегу бродит высокая баба в длинной белой одёжке с мокрыми волосами, закрывающими лицо. На плечах у неё дитя мёртвое сидит. А глаз у него нет.

— Значит, Кикимора — это она?

— Она. Да только не зови её так. Она не любит это слово. Оно для неё как кличка псарная. А имя своё она давно забыла. Или оставила в глубине того колодца.

— Зачем ты мне всё это рассказала?

— Потому что ты другой. Ты не боишься спросить. И не боишься увидеть. А таких немного. Вот и думаю, а может, ты тот, кто должен закончить её путь. Или хотя бы услышать. Ну и ты ведь за этим пришёл? — она хитро посмотрела на меня.

Потом подняла указательный палец с обгрызанным ногтем и ткнула им в воздух, нарисовав невидимый круг.

— У неё долги. А с долгами в Нави плохо. Там не прощают. Там всё помнят. Даже если ты сам себя забыл.

— И что же она делала с теми детьми?

— Отдавала. Не себе. Другим. За что — не скажу. Да и не знаю точно. Может, верила, что так от бед спасает. А может, ей сказали, что дитя своё вернёт, если других отдаст.

Старуха тяжело вздохнула. Потом вытерла глаз рукавом. Была ли это набежавшая слеза? Не знаю.

— Хочешь её найти — иди за запахом плесени. За звуком, которого нет. За теми, кто не плачет, хотя должен бы.

— Слушай хлопок одной ладони, ага. — ответил я. — А есть варианты как уйти от неё, если случайно встречу?

Она усмехнулась. И сказала:

— Если встретишь, уже не уйдёшь. Но если она тебя узнает — может и отпустит.

Я молчал, обдумывая сказанное. Кажется, старуха что-то недоговаривала.

— Вот теперь и подумай. Кто тут кого ищет — ты её или она тебя.

Мне все её слова вдруг показались совершенно ненужными. Излишне пафосными. Она говорила так просто, без нажима, будто рассказывала, как суп вчера варила. Но было что-то в её рассказе такое... Пока не смог до конца сформулировать мысль в голове, но если вкратце, кажется, я всё это уже знаю.— Спасибо, — выдавил я из себя наконец. — За рассказ. И за… ну, ты поняла.

— Поняла, — кивнула она, всё так же не отрывая взгляда от воды. — Иди, добрый молодец. Пока вода не проснулась.

Я развернулся и пошёл к машине, оставленной чуть дальше по дороге. Камешки хрустели под ногами, воробьи шуршали в кустах. Привычные звуки жизни, которые, однако, настораживали. Не покидало ощущение, что я вышел из театра, где шёл спектакль по запредельно увлекательному сценарию и я ещё не до конца поверил, что занавес уже опустили.

Пройдя немного, вышел на тропинку, но, не доходя пары метров до авто, услышал странный звук справа — со стороны заросших кустов, где не было ни тропы, ни дороги. Я задержал шаг, взглянул, и тут же забыл про машину.

Там, в стороне была вновь та же старуха. Она сидела неподвижно, как статуя, но у её ног в бетонном парапете будто открылся сложный узор с тонкой трещиной, идущей от края куда-то вглубь.

Она не смотрела на меня, но я услышал её голос. Кажется, уже не шутливый:

— Ищи там, где мох говорит по ночам. Где земля издаёт звуки. Там найдёшь ход.

«Где земля издаёт звуки. Опять квест. И снова высокие ставки.»

Шагов через десять вдруг споткнулся обо что-то твёрдое, немного выступающее из земли. Наклонился пониже, чтобы рассмотреть и увидел проржавевший железный лист, почти полностью скрытый мхом и землёй.

Сердце ёкнуло. Всё вокруг: шум камышей, капли с веток, далёкий лай собаки, вдруг стихло, как в провалившемся звуке кино. Вот кстати и мох. Говорит ли он по ночам?

Я опустился на колено, чуть раздвинул жухлую прошлогоднюю листву. Старым листом ржавого железа было что-то заварено. На стандартную крышку канализации совсем не похоже. Это всё выглядело гораздо старше и основательнее. Он уже, этот лист, судя по внешнему виду, давно врос в землю. На его ржавой поверхности по краю были выбиты символы. Они казались знакомыми. Я машинально дотронулся до кармана, где лежал старый костяной нож. Точно, что-то похожее было на его рукояти. Спираль и знак, похожий на старый тюркский фамильный знак — тамга. Такое чувство, будто нож сам вёл меня сюда.

— Ну вот, добрый молодец, — донёсся голос за спиной. — Нашёл, значит. Быстро. Везучий ты. Теперь вопрос — откроешь ли?

Я обернулся. Старуха по-прежнему сидела, но смотрела теперь прямо на меня. Оба глаза открыты — и слепой, и зрячий. Ощущение было, что глядит она не глазами.