Кхан достал рог и прогудел, перекрывая шум битвы. Из зарослей у подножия холма выскочил засевший в них этельд. Дикари растерялись, но быстро пришли в себя, и часть их развернулась к новому противнику.

Два вражеских воина прорвались к Элимеру. Первому он рассек живот, второму грудь. Затем бросился на помощь одному из своих людей и уже взмахнул мечом, но тут в глазах потемнело, голова закружилась. Кхан едва удержался в седле. Время замедлило бег. Стерлись краски, смолкли звуки, поглощенные вязким, будто застывшим воздухом.

Элимер повернул голову и встретил холодный взгляд серых глаз, смотрящих с обезображенного ненавистью лица.

Задрожала тетива, засвистела стрела, рассекая воздух. Она летела медленно, будто плыла в воздухе, но Элимер отчего-то знал: ни отклониться, ни закрыться от нее он не успеет. Дыхание перехватило, сердце заколотилось, на лбу выступил холодный пот. Страх пронзил внутренности, и лишь одна мысль мелькнула: «Проклятье! Как не вовремя!»

Шейра с мстительной радостью наблюдала, как стрела летит в вождя, а тот даже пошевелиться не может. Еще чуть-чуть – и острие пробьет броню и вонзится в шакалье сердце. Айсадка с нетерпением ждала этого мгновения, но тут случилось невероятное: стрела отклонилась, словно противоборствующая сила направила ее в сторону.

На Шейру обрушился шум битвы вместе с озарением: пророчество говорило не о стреле, а о Белой Кунице. Значит, она должна попробовать еще раз и своей рукой поразить шакала.

Девушка выхватила дротик и метнула его, целясь вождю в шею, но так и не узнала, попала или нет. Быстрому-Как-Ветер подсекли ноги, Шейра вылетела из седла и ударилась об землю. Оглушенная, едва не угодив под копыта, она все же успела откатиться в сторону и подняться на ноги, а спустя несколько мгновений поймала кобылу, потерявшую наездника.

Испугавшая Элимера стрела пропала, и в следующий миг его оглушил грохот боя: ржание коней, стук копыт и звон металла, крики живых и стоны умирающих. Смерть пронеслась мимо. Неимоверное облегчение заставило расслабиться, и он пропустил летящий в него дротик. Один из телохранителей – Тхерг – загородил правителя, но сам не успел закрыться щитом и, захлебываясь бьющей из горла кровью, повалился с коня.

***

Таркхин с закрытыми глазами стоял посреди своих покоев. Колдовским зрением всматривался вдаль – туда, где отерхейнцы бились с дикарями. Через несколько минут распахнул глаза и, зарычав, хлопнул себя по лбу.

– Дурак! Мне не чародеем прозываться, а сельским костоправом!

Чародей злился, что упустил очевидное: смертельное оружие не могло обернуться против тех, кто его создал – айсадов. Да, оно не причинило вреда Элимеру, но и наложивший заклятие шаман остался жив. Стрела же устремилась к воину Отерхейна – Видальду. Это значило, что предводитель телохранителей обречен: смертному не уклониться от нее и не отбить. Но даже если бы Таркхин заранее знал, что Видальд станет ее жертвой, он дал бы ему погибнуть – жизнь воспитанника была для него дороже других...

Чародей прожил на свете уже около сотни лет. Магия продлевала годы, но ее законы гласили: у хранителя не должно быть привязанностей, чтобы ум и дух оставались незамутненными. Те, кто ступал этим путем, не заводили семью, не имели детей. Таркхин нарушил негласное правило – сначала пожалел, а потом и полюбил грустного испуганного мальчишку, появившегося в Долине Ветров. Неважно, что с годами мальчик вырос в немилосердного правителя – к тому дню Таркхин уже считал его сыном.

Видальд, как до него Элимер, заметил летящую стрелу. Прищурился, усмехнулся и стремительным, неразличимым для взгляда движением уклонился, одновременно ударяя по ней мечом. Древко стрелы хрустнуло, ломаясь. Одна половинка, изменив путь, все-таки оцарапала Видальду руку и, лишенная силы, упала.

Увья-Ра причитала в крытом шкурами шалаше, в отчаянии рвала на себе волосы и дрожащими руками окрашивала лицо пеплом в знак скорби. Великая Стрела смерти, хранимая ею столько лет, не исполнила предназначения. Не подумала Увья-Ра, что среди шакалов Отерхейна тоже окажутся шаманы и неслабые – те, которые способны менять путь стрелы.

Покачиваясь, вышла ворожея к остаткам некогда могучего племени. Дети и старики встретили ее молчанием: все знали, что означает окрашенное пеплом лицо шаманки. Никто не заплакал и не опустил глаз, даже малыши.

Увья-Ра занесла над собой ритуальный нож и выкрикнула:

– Великие духи леса, примите мою жизнь! Я отдаю ее, чтобы жил мой народ, чтобы родились дети и не погасли глаза айсадов. Пусть рука темного вождя дрогнет! Пусть дух его ослабеет! Пусть сердце станет мягкой глиной! Пусть будет так!

Нож вонзился в грудь шаманки, хлынула кровь, и Увья-Ра – самая старая из ныне живущих в ее роду, – покинула явный мир.

В миг, когда Увья-Ра пронзила грудь клинком, на Элимера навалились усталость и что-то, напоминающее сочувствие: в конце концов, дикари храбро сражались и не заслужили того, чтобы полностью исчезнуть с лица земли.

Он поднес рог ко рту, прогудел, затем воскликнул:

– Пленить выживших!

Воины не посмели ослушаться приказа, пусть и не поняли, зачем это кхану. И хоть это стоило им еще нескольких жизней, но оставшихся врагов кого оглушили, кого ранили и повязали. Так закончилось битва.

Объезжая поле боя, Элимер скользнул взглядом по телам погибших и окаменел: дети, множество детей лежали среди взрослых. Обернувшись к телохранителю, он со злостью процедил:

– Видальд, найди мне дикарского предводителя. Надеюсь, выродок жив… Я хочу, чтобы его мучения были очень, очень долгими.

ГЛАВА 10. Подвиг проигравших зовется преступлением

Войско Отерхейна выдвинулось в обратный путь, когда день уже угасал. Победители радовались, болтали о схватке и хвастались доблестью. То тут, то там слышались слова бранной песни:

Горячая кровь на холодной стали!

Мы пришли, хотя нас не звали!

Мы стаей волков, кровь учуявшей, стали!

Мы искупаемся в вашей крови,

Вам не вернуться с этой войны!

Все оказалось даже проще, чем отерхейнцы предполагали, и теперь дикарей, безоружных и связанных, вереницей вели за войском. Элимер с удовольствием думал о том, что леса теперь безопасны и поселенцы могут их занять. Хотя вряд ли это случится скоро – скотоводы, да и земледельцы тоже, не приучены жить в чаще, только охотиться, собирать хворост, валить деревья для построек или чтобы расчистить место для них.

Степь утонула в ночной синеве, и кхан приказал остановиться: спешить уже некуда, а значит, войску лучше отдохнуть, чем тащиться в темноте.

Он спрыгнул с коня и огляделся, ища Видальда. Воину пора было вернуться, ведь времени прошло достаточно. Словно в ответ на его мысли, за спиной раздалось покашливание, затем прозвучало:

– Кхан, я выяснил!

Элимер обернулся.

– Что же? Их главарь жив? Если да, то идем. Покажешь.

– Сразу? – телохранитель почесал затылок. – Может, сначала хочешь спросить, на что дикари надеялись?

– А ты узнал, в чем смысл их самоубийства?

– Ну, не то чтобы… Но кое-что любопытное услышал.

– Говори.

– Их шаман что-то там напророчествовал перед смертью. Вот они и ринулись на Отерхейн.

– Что именно?

– Понятия не имею. Я и это только по их ругани разгадал. А как спросил – так они и умолкли.

– Знаменитое дикарское молчание… Понятно. Но все-таки предсмертное прорицание не шутки. Нужно бы выяснить все до конца, только сначала в столицу вернемся. А пока веди, покажешь их вождя.

– Идем. – Видальд двинулся вперед, прокладывая путь через высокие травы, мимо разжигающих костры и устраивающихся на ночлег воинов. Не оборачиваясь, он спросил: – Что ты хочешь сделать с вождем?