Квилиновичи поднимались, кто бледный от гнева, кто красный от стыда. Их тяун, пришедший с княжем, даже почернел от досады. Он успел слёту оценить запрошенную виру и их когда-то богатую казну. Горан, провожая проигравших по крыльцу тоже вспоминал волхвов, сражавшихся против Стояновичей, половина из которых прорвалась во вторую сферу, и почти все из них были пришлыми. И как видел сейчас княжич по лицам, на пришлых волхвов и ушла богатая казна Квилинова клана. Остальное посчитать и он мог, как и любой из старших.

А на верху родичи не спешили расходится ещё долго, только Горану там пока не было место, ведь отец его до сих пор не простил. Да и надзирать за ним приставленные братья тоже в немилость угодили — на гульбище из мужчин и мальчиков их рода не было только троих: Камила, Радима и Кучи. Да и Горан был больше не как сын княжа, а как воевода старшей дружины — не чужой, но и не совсем свой.

Но все дороги мира замкнуты в кольцо,

И каждое лицо увидеть суждено нам дважды.

(Вольный пересказ песни баянника)

К вечерней трапезе Горан не пошел, только взял ковшик пряного вара, который то ли горчил от неудачно брошенных в котёл трав, то ли это самому княжичу было горько. Но не успел он выпить и половину, как прибежал отрок и передал, мол, княжъ в тереме ждёт и идти прям сейчас надо. Княжич и прошел сквозь сумерки по высокому крыльцу мимо стоящих караулом гридней. Остановился на гульбище возле входа в княжью главу, прислушался к слышимому из окна княжон рыданию и тихому голосу матери. Вздохнул и постучал в дверь, да не дожидаясь ответа вошел.

Внутри по затянутым закладными и браными тканями стенам бежали тени, запущенные затрепетавшими от получившегося ветерка огоньками лампад. Большая часть комнаты отгорожена занавесью, расшитой золотой нитью, а то, что осталось взору — стол, застеленный скатертью, и с резным сундуком вместо скамьи. Всё так же, как и помнил Горан из своей юности, даже светец на столе с двумя фитильками и медным щитком стоял всё тот же. В этот вечер поверх бумаг лежали, поблескивая накладками, в ножнах меч и кинжал. Странно, но Терний никогда не запускал светлячков, хотя при его силе и опыте это было бы не сложно.

Княжъ сидел на сундуке возле стола, повернув ко входу правую руку, а левую положив на скатерть и был суров и задумчив. Горан едва вошел, не спрашивая, встал перед ним на колени.

— Княжъ, — склонил голову княжич и мысленно спросил «Отец?».

— Пришел. — Голос тяжёлый, властный, не родительский, а княжий. — После судилища ты уже знаешь, зачем я тебя позвал.

Горан молчал, не смея шевельнуться. За последние годы отец с ним вот так без посторонних не разговаривал, особенно после начала опалы. А так, наедине и не по-отечески, а властно… Когда это было? Лет десять назад перед прорывом во вторую сферу. Руки невольно сжались в кулаки, пряча дрогнувшие пальцы. Он понял за миг до того, как перед ним об пол звякнул вынутый из ножен кинжал, длинный, надёжный, клинок полторы пяди длиной.

— Недостойные дети — позор чести и славы прапрадеда Стояна. Да и помни, что мы один из двадцати великих кланов, один из тех кланов, что когда-то писали Новую Правду. Из тех, старых, великих кланов почти половина сменилась, пала, сметённая малыми кланами, занявшими их место. Я не допущу, чтобы наш клан пал, подобно тем, — презрение и лёд в голосе доставали до самых костей, а сказанное ложилось новым грузом на плечи и сердце. — Слабаки среди нас — угроза роду. Избавься от неё! Избавься и вернись на своё место. Больше я упущенные сорняки не прощу.

В повисшей тишине было слышно как вскипело перегревшееся масло в лампадке в углу, той самой, у которой был самый большой огонь, и всхлипы Углеши, и шорох ветра по крыше, и стук собственного сердца. Горло сжало, как и всё замёрзшее, заледеневшее нутро.

— Да, отец, княжъ, — выдавил из себя Горан, попытавшись казаться спокойным.

Княжич взял лежащий перед ним кинжал и посмотрел на Терния, княжъ кивнул на дверь, отпуская сына.

На улице уже стемнело и на небе стали видны первые звёзды. После прошлой ночи с её танцем мириадов искр над головой, оно казалось бездонной пустотой, настолько тёмной, что у воспитанного воином княжича не находилось слов, которые ему и не были нужны. Беглый поиск по поместью и единокровный брат был найден.

Куча остался в избе, бывшей его узилищем весь год. Он не зажигал света, не закрывал двери, просто стоял лицом к печи и скрестив на груди исхудавшие руки на которых болтались околецы. Да и одет он был в ту же рубаху, даже не прикрытую сорочкой, и посконные, а не как раньше кожаные, гати.

— Старший брат, — заговорил княжник с неожиданной тенью насмешки и медленно обернулся. — Любит тебя отец, верит тебе.

— И ты тоже его сын. Да и год назад ты бы первый вышел и уже всё поместье переполошил. А сегодня тебя и не слышно было, — Горан не спешил, он спокойно стоял прямо под матицей и смотрел на Кучу. Внутри же холод вгрызался всё глубже и сердце уже онемело, промёрзнув. — Пойдём наружу, тут грязно.

— Хм, у меня было время подумать, пока я год от ран помирал. Может поумнел? А может и Углеша своим плачем и криком заела.

Они вышли и сквозь ночь пошли дальше от двора и поместья, ноги сами их вынесли к краю курганного поля, где чернели новые курганы, не успевшие укрыться травой. На земле ещё стояли братины с вчерашнего пира, но кругом никого живого не было.

— Может отпустишь меня? Мы же всё же братья. Ты даже её с сестрой отпустил, — голос княжника на миг дрогнул в благоговейном страхе. — А ведь она чужая, никому не обещалась и в верности не клялась.

— А ты ведь её боишься, и раньше боялся?

Куча поёжился и нехотя кивнул.

— Боюсь. Даже больше чем тебя сейчас. А ты нет?

— Почему? Ты был её больше и сильней, она тебе и до плеча не доставала!

— Я перед ней провинился, — Куча покраснел, но в темноте этого не было видно. — И она меня победила с одного удара. Второй раз я это пережить не хочу, уж лучше снова год избитым пролежать. Хотя, хм, сочна девка, даром что шрам от груди на спину, а всё одно…

Закончить княжник Куча, договорной и признанный сын княжа Терния из рода Стояна, не успел. Кинжал пробил ему сердце и через метал в тело потёк огонь. Пять мигов, мгновение и тело превратилось в пепел, подхваченный ветром и унесённый к курганам. Только околеца упали на землю.

Горан замер с кинжалом в чуть согнутой руке. Холод добрался до самых кончиков пальцев, примёрзших к рукояти, и больше нигде в теле не осталось и капли тепла, даже мысли застыли. Он смотрел на улетающие чёрные хлопья, как они растворяются во тьме ночи, и долго молчал. Молчал пока тишину не разрушил его смех. И в этом смехе было всё.

Но его слышала только одинокая ночь.

На русалию, жарку ноченьку,

Мы венки плели, да костёр пожгли,

Из берёзоньки, тонких веточек,

Да цветочков тех, с поймы реченьки.

Русы косы мы, распустили все,

И сорочки мы распоясали.

Да у заводи, в ночь недрёмную,

У крылатых дев судьбу кликали.

(из девичьей песни)

Сквозь сон Горан понимал, что уже светает и скоро нужно вставать. Но в то же время зыбкое и тревожное марево, словно у горячечного, крепко держало его в своих лапах. Липкая тоска утаскивала его глубже, пока он совсем не потерял слабый свет, силящийся его разбудить.

Во сне княжич шел вверх по дороге вдоль глубокой колеи от колёс телег, рядом были и знакомые воины и гридни, и чужие лица, а впереди всех шел его отец. А дорога повернула и оказалась перерезанная бурным, хоть и не широким ручьём, уже заметно прорывшим землю, и через ручей настелен широкий мост. На который им ходу не было.

На мосту стоял грустный юноша с невозможными белыми волосами, в белой волховке и с накинутой белой лудой, почти доставшей до брёвен. Княжъ Терний остановился напротив, широко расставил ноги и спрятал руки за спину. Горан видел как отец сильно сжал кулаки, сдерживая себя и что-то потребовал у молодого волхва. Слова княжа Горан не расслышал, в отличии от ответа белокурого парня.