В середине дня был короткий перерыв на обед, давали есть вареную картошку и немного кислого молока, после чего работа продолжалась дотемна. Бывшие односельчане пришли на хутор затемно, кое-как помылись, поливая друг друга. На ужин немного пожевали вареной кукурузы и легли спать. Следующий день начался также, как и предыдущий: поутру управляющий скомандовал: «Все пойдут на прополку овощей!».

Работали беженцы без выходных. В воскресенье хозяйка разрешила людям с утра посещать церковь, а вечером их водили в баню, чтобы избежать распространения педикулеза и инфекций.

Старики Григорий и Борма подальше от дома хозяйки сколотили сарайчик из разных досок специально для бани. Воду таскали ведрами из криницы, грели ее, используя все тот же кизяк. В мойку ходили по очереди, но за вечер все успевали перемыться. Готовить еду тоже приспособились сами. Нашлись такие умельцы, которые смогли готовить из тех продуктов, что давала хозяйка, несмотря на то, что это были испорченные продукты, те, что на выброс: старые крупы, макароны, подгнившая картошка, свекла, кукуруза. Вечера работяги коротали тем, что рассказывали всякие истории, порой выдуманные, смешные. Дед Гриша был в этом деле мастер и тот еще выдумщик! Как-то одна женщина затянула песню, но люди зашикали: «Не время сейчас песни распевать, прибегут сразу».

Веселилась только одна хозяйка, на это она находила и место, и время. Часто на хутор съезжались важные немецкие офицеры и чины, старшие полицаи и местные знатные люди. На самом деле, знать собой представляла местных недобитых контрреволюционеров. Все вместе они сбегались отмечать любую дату, событие, даже незначительную победу. На время гуляний своих детей хозяйка отправляла на другой хутор, к своей тетке. Были у нее девочка восьми лет и парубок 14–15 лет. Про мужика ее никто ничего не знал, видно, хозяйка давно уже жила без него.

Во время гуляний самогонка лилась рекой. Для немецких офицеров готовили специальную водку, которую называли «Спотыкач», для женщин были специальная наливка и настойка. Столы ломились от традиционных украинских блюд: свинина, приготовленная особым образом, солонина, сало, вареники. Стол украшал запеченный с корочкой поросенок с овощами. Все шло в ход – дабы задобрить господ, будущую власть, ничего не жалели.

Громко произносили тосты за Гитлера, за его победу, за красивую, сытную жизнь. Звучала музыка из патефона и чуть не до утра отплясывали гопак и кадриль. Вычурно одетые барышни лихо выплясывали перед офицерами. Они размахивали перед носом длинными юбками, обнажая при этом свои несвежие ляжки, под гогот и свист пьяных немцев, которые лапали их за сиськи и попы, сажая себе на колени. Многие, разомлев от ласки, уходили в спальни для продолжения утех до первых петухов. Иногда в разгар веселья могли и пострелять в мишень, пугая при этом детей беженцев, которые долго не могли уснуть.

Поутру пьяная компания понемногу приходила в себя, гости постепенно расползались. За чинами приезжали на машинах. А однажды по зиме двое из знатных гостей зашли на подворье к беженцам. Оба были пьяные, один более-менее был на своих ногах, другой еле передвигался. Сначала они говорили между собой о том, где потеряли полушубок. Они решили его поискать, стали ломиться в дверь, перепутав подворья. Когда поняли, что попали к беженцам, тот, что держался на ногах, стал кричать:

– Это те самые помощники партизан, да их перестрелять надо! – он выхватил пистолет и стал им размахивать.

Второй, очнувшись, стал отбирать пистолет, дважды выстрелив в воздух. Наконец, его друг выхватил у него пистолет и положил в карман:

– Ты шо, сдурив шо ли, Панове! Это ж простые люди, работники пани Анны.

На шум сбежались другие паны. Узнав в чем дело, стали хохотать над ними, а потом пошли искать полушубок все вместе.

Частенько к хозяйке заезжал и особый господин, начальник комендатуры, с которым у хозяйки были любовная интрижка. Местные рассказывали, что для него она накрывала вегетарианский стол. Он предпочитал все самое изысканное, сам привозил шампанское и дорогой коньяк. Сидели они тихо, спокойно, да и не до плясок им было, так как встречались они чисто для любовных утех. В это время на улице с автоматом ходил шофер вокруг дома, чтобы ни одна муха не пролетела. Прощались они обычно у калитки ее дома. Анна целовала его на прощанье и долго махала рукой, пока машина не скрывалась за поворотом.

Окно у Тани выходило на крыльцо хозяйки, и волей-неволей приходилось быть свидетелем их встреч и расставаний. Дед Гриша с осуждением смотрел на хозяйку, а про себя всегда говорил: «Эта продажная немецкая подстилка обязательно поплатится, придет время».

Во время приезда коменданта беженцы не имели права выходить из сарая. Это был порядок, который они не имели право нарушать.

Время шло, лето сменила осень. Люди трудились на сезонных работах.

Весной сажали, сеяли, старики пахали поля на лошадях. Техники в полях не хватало. Летом пололи сорняки, косили траву, сушили сено и складывали в стога, скирды. Работа была до боли знакомой. Порой казалось, что и не было никакой войны, за работой даже забывались. Батрачили они все на хозяйку.

В качестве «вознаграждения» за этот нелегкий труд людям позволяли жить в сарае и есть, в лучшем случае, горячую похлебку, чаще всего, даже без хлеба.

Иногда прихватывали болезни, но с ними справлялись сами, своими средствами: заваривали травы, помогали друг другу, как могли. С Таней тоже случилась неприятность. От плохой пищи у нее прихватил желудок, да и с кишечником были нелады. Несколько дней она мучилась с животом, побледнела. А потом решила обратиться к женщинам за помощью, но они не смогли помочь. Деду Таня стеснялась пожаловаться, но он сам обратил внимание, что с внучкой что-то неладно и поинтересовался сам. Она призналась ему и попросила совет. Как старый солдат и просто человек с большим жизненным опытом, он знал, как помочь внучке. Дед Гриша принес подорожник, нашел посудину, при помощи кресала (спичек не было) развел костер в углу хутора, вскипятил воду и завари подорожник. Дедушка дал Тане выпить этот настой вечером, а часть оставил на утро. Таня сразу почувствовала себя намного лучше и с благодарностью поцеловала деда Гришу в щечку. Он облегченно вздохнул: «Хорошо, что никто из охраны не заметил моих действий с огнем».

Осенью стали поспевать яблоки, груши, сливы. Людям приходилось работать и на сборе фруктов. Это было настоящим праздником, ведь измученные, истощенные и ослабшие, они очень нуждались во фруктах. Иногда, когда особого контроля не было, они могли незаметно что-нибудь съесть вместо того, чтобы бросить в корзину. Но нужно было соблюдать осторожность, потому что те, кого замечали за этим занятием, получали удары плеткой.

Иногда на работах появлялась хозяйка. Она незаметно подкрадывалась и наблюдала за работой. Если она кого-то уличала в плохой работе, лени, то выскакивала и начинала кричать и махать своей плетью. Часто от нее доставалось тем, кто попадался под горячую руку и в плохое настроение.

Однажды она увидела, как девочка взяла в рот несколько черешен и торопливо стала жевать. Хозяйка подскочила, заставила ребенка открыть рот и выплюнуть. Но потом вдруг остервенела, взяла пригоршню черешни и сунула девочке в рот с диким криком: «На, ешь, что б ты подавилась!», – и грубо толкнула ее. Девочка упала, не понимая своим детским умом, почему эта тетя так злится и за что так над ней издевается. Мать этой девочки угнали в концлагерь Латвии, а она оказалась здесь. Ее подобрала тетя, которая присматривала и ухаживала за ней, она подбежала, подняла девочку, отряхнула ее, и с ненавистью в голосе обратилась к пани:

– Вы же сама мать, у вас нет сердца! Неужели вам жалко эти несколько ягод!?

– Ах ты, дрянь такая, ты еще будешь учить меня! – она схватила плетку и со всей силы, с остервенением стала хлестатьэту бедную женщину, которая осмелилась защитить девочку.