Последней претерпела метаморфозы морда ликантропа. Видимо, так и было задумано: из широченной пасти во вполне человеческую ладонь с плевком полетело что-то тяжёлое и металлически поблескивающее.

— И вам здрасте, — буркнул Макс Хагнер, а это был, естественно, он, ища взглядом, обо что обтереть Сигнум. Стриг улыбнулся и протянул кружевной платок.

— Насколько я помню, у тебя была для этих целей сбруя выделки Фридриха. Карман под Знак, крепёж для ножен, ремни для дорожных сумок. А ты, значит, решил au naturel.

— Да тут недалеко оказалось, — отчего-то покраснел юноша. Точно не от мороза. Александер наклонил голову и улыбнулся еще шире, с пониманием. Наконец ликантроп не выдержал:

— Ну да, да… Слушайте, вы же в курсе…

— Vraiment (прим.: действительно, на самом деле (фр.)), один из моих голубей донес небезынтересные новости. Notre petit louveteau (прим.: наш маленький волчонок (фр.)) вырос, окреп… возмужал… — на последнем слове было сделано неявное, но ощутимое ударение. Хагнер покраснел гуще, а потом ощерился, чуть расставив ноги и подобрав кулаки к груди. Стражники, старательно игнорировавшие все предыдущее, напряглись. Бровь господина барона взмыла вверх.

— То есть, вот так, в духе Grèce antique (прим.: Древней Греции (фр.))? Не мое развлечение, предупреждаю сразу. Да и ты здесь, я убежден, не за этим. И не потрясай так грозно своим baculus (жезл, скипетр (лат.)) — не та аудитория.

Макс выдохнул, опустил плечи, а затем с кривой, неловкой усмешкой развел ладони по обе стороны упомянутой части тела:

— Собственно, в этом и проблема. Меня с неутолимой силой потянуло… в леса. У волков начался период семейных игр, — взгляд парня затуманился, устремился куда-то сквозь стены, сквозь города, поля и холмы, — и я услышал их песни. Они так звали…

— Так чего же не пошел? — вкрадчиво прошелестел стриг, внимательно изучая лицо собеседника. Тот вздрогнул, пришел в себя и насупился.

— Так нельзя. Я — человек, — сказано было веско, с нажимом. — Несмотря ни на что. А человеку с животным… Это богопротивно и против сути!

— Вот за эту мысль и держись, — неожиданно серьезным тоном поддержал Александер. Глаза его сузились. — Ты действительно человек. И я человек. Только вера, искренняя вера в себя и в Него не дает нам поддаться тьме в наших сердцах. Молодец, mon cher, ты даже не представляешь, какой ты молодец. Но даже отчаянным молодцам нужна помощь, — взгляд аристократа снова обрел лукавство, а в голосе засочились медовые нотки, — которую я могу предоставить. Тебе же так сообщили?

— Майстер Хауэр говорил со мной, — пожал плечами ликантроп, — потом, как я понимаю, связался с академией, а через пару дней сказал, что меня ждут. Мол, у хорошего друга есть решение. А когда я понял, куда надо отправиться — угадал и «друга». Вы были в монастыре в том году, и запах…

— И ты рванул, как железом прижаренный, через горы, через леса, через деревни и города…

— Я скрытно! — возмутился Хагнер. Стриг примирительно поднял руки.

— Bien, bien. Я верю в твои таланты и школу Хауэра. А теперь, mon ami, пойдем все же в дом. Я почти не испытываю холода, как и ты, но вот эти доблестные воины — их воображение стоит пощадить. Тебе же следует подобрать приличную одежду: у нас большие планы.

— И какие? — не утерпел Макс, наконец надевая Сигнум на шею и следуя за хозяином. Тот помучал гостя молчанием еще пару мгновений, а затем довольно промурлыкал, ныряя в отворенную дверь:

— Oh loup le plus lubrique (прим.: О, похотливейший из волков (фр.)), я отведу тебя в бордель…

Озадаченное молчание было ему ответом.

***

Ночной город, вопреки ожиданиям нелюдимого ликантропа, встретил их бурлением жизни. Не таким интенсивным, как днем; более томным, более расслабленным, но и более хищным. В чем-то это было похоже на лес — только запахов больше и звуки совсем иные. Макс подобрался, приноровился к изменившейся среде и решил уточнить пару вопросов.

— Скажите, господин барон…

— Можешь не «господинить», — дернул кистью Александер, обходя присыпанную песком и гравием, но все же заметную взору ночного существа лужу. — В конце концов, все мы служим одному делу. Обращение как к старшему — приемлемо, но господин у нас с тобой один.

Хагнер благочестиво перекрестился, а потом продолжил:

— Собственно, об этом я и хотел спросить. Разве то, что мы собираемся делать — не грех?

— А разве отъем человеческой жизни — не грех? — парировал стриг. Он ободряюще улыбнулся стушевавшемуся спутнику, а потом, сменив тон, принялся объяснять:

— Да, я знаю: тебе еще не доводилось. Ну, если не считать помощи в деле отправки на ту сторону бытия твоего же несносного папеньки сотоварищи. Неприятный был, насколько я слышал, тип. Еще раз напомню: ты молодец. И тебе несказанно повезло: судьба свела тебя с Гессе — а это, поверь, дорогого стоит. Он как длань Божия: неисповедимы пути его, но все сделанное им — делается к вящей славе. Угадай, чьей.

Голос барона вновь обрел ту серьезность и вдумчивость, которые так поразили Макса при первом еще разговоре о вере. Слушать было интересно — как всегда, когда говорящий был искренен.

— Так вот. Не думаю, что твой первый раз тебя минует. А да, убийство — грех. Но ежели сим грехом мы уберегаем от худшей участи десятки, а то и сотни невинных — не стоит ли оно того? На досуге спроси у того же Гессе, — глаза Хагнера полезли на лоб, когда он представил подобную перспективу, — не гнетет ли его тяжесть свершенного? А у него есть, что поведать… Если, конечно, для начала наш прославленный Молот Ведьм не отправит тебя по известным всей германской босоте адресам.

Усмехнулись оба. Молчание длилось еще немного, потом Александер хмыкнул:

— А плотская любовь, оплаченная звонким имперским серебром… Поверь, в этом ты сможешь исповедаться даже не конгрегатскому духовнику, а любому подвернувшемуся патеру. Мне же будет несколько сложнее… — он задумчиво цыкнул зубом и покосился на ликантропа. Тот недоверчиво дернул носом.

— То есть, вы же не собираетесь…

— О, mon cher, собираюсь, и еще как, — со странной смесью грусти и предвкушения выдохнул голос в ночи. — Увы, мне это необходимо. В том источник и благодати, и наказания. И я никогда, никогда не перестаю молить Его о том, чтобы Он избавил меня от страсти, которая дает мне и силы, и боль. Если бы можно было отказаться… Но увы, нельзя, — подвел итог барон. — У меня есть долг. И долг этот требует нести свой крест со смирением, делая, что потребно.

Макс утих, обдумывая сказанное. Тем временем они прошли еще пару кварталов, и на углу одного из них показался дом, изукрашенный яркой росписью. Вывеска небезыскусно отображала характер увеселений, предоставляемых внутри: девица, одетая, казалось, исключительно в собственные волосы, струившиеся до пят, прикладывалась к кувшину, в коем, как следовало понимать, плескалась отнюдь не вода. На входе расслабленно ширился плечами совершенно шкафообразного вида молодчик, а из дверей, распахнутых в меру зазывной необходимости, доносилось разудалое бренчание и заливистый хохот.

На господина барона громила посмотрел с предупредительным уважением и даже поклонился. Видимо, посетитель был не просто частый, а еще и уважаемый. Услышав же в отношении Макса «это со мной», поклонился еще раз — не так глубоко, но и не отделываясь кивком. Что и говорить, было лестно.

Внутри творился натуральный содом. Полуголых девиц хватало с избытком — и половина из них, узрев гостей, тут же устремились в их сторону, что-то возбужденно щебеча. Стоило порадоваться, что удобный и нарядный камзол, выданный прислугой в доме фон Вегерхофа, прикрывал фигуру до верхней трети бедер, а то вышло бы неудобно. Впрочем, тут это, похоже, никого не волновало.

— Тихо, курвы! — глубокий, мощный бас перекрыл воцарившийся гвалт. Девицы порскнули на исходные позиции, а по лестнице со второго этажа спустилась поистине монументальных статей дама. — Гостей зашугаете. Господин барон, вы уж простите девочкам известный энтузиазм…