Стоящий рядом помощник глубоко вздохнул. Его-то как раз удручало само зрелище казни.

— Ты мог со мной не идти, — напомнил Курт.

— В той же мере, в коей волен был не идти ты, — парировал помощник.

— Ну вот я и говорю, дурак он, что упустил такую завидную невесту! — мимо господ инквизиторов, усердно работая локтями, проталкивались две нарядные кумушки, оживленно обсуждавшие не то соседей, не то родичей. Будто не на немилосердное торжество справедливости смотреть пришли, а в ярмарочный балаган заглянули, где боль и смерть сейчас будут понарошку.

— Пода-айте бедному кале-еке! — жалостливо затянули где-то позади слева. Нищий «калека» с откровенно подогнутой ногой сидел, опершись на стену какой-то лавки.

— Спасибо, не «подайте жертве злобной ведьмы», — покривился майстер инквизитор.

— Рядом с торжеством справедливости должно быть место милосердию, — нравоучительно заметил Бруно.

— Готов поспорить, если сейчас я подниму сего страждущего за воротник и пообещаю отнести в магистрат, а потом «случайно» отпущу, миру явится чудо исцеления методом потрясания за шкварник, — дернул плечом Курт. Но проверять свое предположение не стал.

У помоста началось движение. Толпа заволновалась.

— Ведут! Ведут!

— Где?

— Да вон, ослеп ты, что ли?

— У-у, как зыркает-то, злыдня!

— Точу ножи! То-чу но-жи!..

— А то! Как есть сейчас запроклянет. Правильно мы подальше встали.

— Ой, ну конечно! Все-то ты заранее знал, а не битый час с похмелья штаны искал, вот и пришли, когда все хорошие места заняты уже!

— Будто не казнь, а народное гулянье, — зло выплюнул Курт.

— Люди зарабатывают как могут, — привычно вступился помощник. — А доступ к информации мы сами им ограничиваем.

— Потому что на благое дело ее не использует никто из них, — не остался в долгу майстер инквизитор.

Тем временем Адольфину Грюнштоф, ведьму, промышлявшую порчей, приворотами, вытравлением плода (зачастую без согласия матери) и похищением младенцев, дородную женщину средних лет, коя в иных обстоятельствах с легкостью сошла бы за добрую тетушку, готовую всех накормить и обогреть, не способную и мухи обидеть, ввели на помост и привязали к столбу. Сейчас обвинитель зачитывал приговор, но галдящие горожане едва ли обращали на него внимание.

Вот когда exsecutor поднес факел к дровам, те с радостным треском занялись, а Адольфина впервые вскинула злой, затравленный взгляд на толпу и закричала от страха и ярости, тогда люди повытягивали шеи, во все глаза уставились на помост.

— Проняло тебя, кур-рва? А каково было бедным деточкам?!

— Гори в аду, богомерзкая тварь!

— Кто-то все-таки слушал приговор. Даже удивительно, — бросил Курт.

Помощник промолчал. Он с явным усилием заставлял себя смотреть на происходящее на помосте. Огонь уже вскарабкался на самый верх дровяной кучи и как раз охватил ноги привязанной женщины. Она снова закричала. Теперь в ее голосе не осталось ни ярости, ни страха. Только боль. Особенно шустрый язык пламени дотянулся до подола рубахи, взметнулся вверх, и огонь охватил женщину почти целиком. Крик перешел в визг — тонкий, отчаянный. Поднимающийся в небо столб дыма стал темнее, над площадью поплыл тошнотворный запах горящей плоти, не имевший уже ничего общего с ароматом запеченного мяса.

— Пи-ирожки-и! — раздалось вдруг совсем рядом с майстером инквизитором. — Горячие пирожки! С яблоками, с капустой, с мясом!

Бруно передернуло. Курт обернулся, чтобы дать окорот зарвавшейся бабе, но торговка истолковала его движение неверно.

— Желаете пирожок, господин рыцарь? Берите, не пожале...

Она осеклась, наткнувшись на бешеный взгляд инквизитора, пискнула и растворилась в толпе.

Через несколько секунд развеселое «Пи-ирожки-и-и!» раздалось где-то справа; в сочетании с криками ведьмы и гомоном толпы сей призыв звучал сущей издевкой. Курту казалось, что зрители пьют чужие мучения как вино, захлебываясь и причмокивая.

— Сборище черствых, тупых скотов! — зло выплюнул он.

Человеческая плоть, тем более живая, не лучшее топливо. Огню она уступает медленно и неохотно. Силуэт женщины у столба уже полностью скрывало пламя, но Курту казалось, что он видит, как от жара сперва краснеет и идет волдырями кожа, затем она лопается, и выступившая кровь вскипает от жара, не успевая хлынуть наружу. Плоть съеживается, чернеет и обугливается. Глаза лопаются...

— Слышь, кума, а кого хоть жгут-то? — со скучающим интересом уточнила у соседки какая-то тетка.

— Дык ведьму же! — отозвалось сразу несколько голосов.

— И хорошо, что жгут! А то вон в «Шальном забулдыге» вчера бочонок пива прокис. Точно ж ее рук дело! — влез в разговор тощий мужик затрапезного вида.

— А-а-а-а, — «поняла» спросившая. — А чего она натворила? — теперь в голосе читалось предвкушение жутенькой байки.

Адольфина больше не кричала. Горит человек плохо, но живет в огне очень недолго, если, разумеется, не прилагать к этому дополнительных усилий. Теперь пламени оставалось лишь довершить нудную, но обязательную работу. От казненного ad imperatum не должно остаться ничего, кроме пепла, каковой будет развеян за городскими стенами.

Курт развернулся и пошел прочь с площади. Свой долг он на этом полагал исполненным.

Автор: Александр Лепехин

Краткое содержание: детективам разных миров всегда есть, что обсудить в вопросах рабочих практик

— Страх — очень сильный мотиватор.

Человек в плаще задумчиво кивнул, скрестив ноги и усевшись поудобнее. Выглядело это движение скупо и жутковато — не в последнюю очередь из-за макабрического вида маски, прикрывавшей верхнюю половину лица. Черный, цвета глубочайшей ночи, материал, не похожий ни на металл, ни на дерево, ни на глину, безо всяких швов переходил в шлем, обхватывавший голову целиком. Далекие огоньки, порхавшие по ветвям Древа Миров, почти не отражались в матовой поверхности. Так же выглядел и доспех под плащом — сливавшийся с тьмой, не напоминавший ничего из виденного ранее. Ясно было одно: носящий подобное знает о страхе многое.

— Преступник, познавший страх, дважды подумает, прежде чем повторить свою ошибку. Тут я с тобой полностью согласен. Но меня тревожат методы вашей… организации.

Голос человека в черном был низким, хриплым, глубоким. Это был голос ночи — безо всяких преувеличений. Собеседник, сидевший рядом, на лишь отдаленно напоминавшей кору настоящего дерева поверхности, поморщился:

— Если бы ты видел тех, кого приходится вразумлять нашей… организации, ты бы так не говорил.

Этот мужчина был ниже ростом, худощав, проще одет — ну, разве что в сравнении со своим vis-à-vis. Добротное кожаное пальто-плащ, с высоким воротником, с откинутым капюшоном, с перевязью для короткого меча и длинного кинжала, с кобурой для небольшого, но мощного арбалета — видно было, что сей персонаж готов к дальнему и непростому пути. На груди его, поверх вороненой кольчуги, тусклой сталью поблескивал овальный знак, украшенный затейливой гравировкой. Человек в черном покосился из-под маски на выбитые в металле слова.

— Тут сказано: милосердие и справедливость. Но разве убийство милосердно? Разве растягивать людей на дыбе — справедливо? А что, если ты ошибешься? Я никогда не убиваю подозреваемых. Это против моих правил, это против законов… моего мира. Пусть решает суд.

Отмеченный знаком недобро усмехнулся:

— Я и есть суд. По законам мира моего. Иногда считанные минуты отделяют жизни сотен, тысяч людей от перехода из тварного мира — в мир бесконечных посмертных мук. А то и чего хуже. Я не имею права колебаться. Если я должен скормить подозреваемому его собственные зубы, переломать пальцы, вырвать ногти или выдавить глаз, чтобы тот сознался в ДОКАЗАННОМ преступлении и выдал сообщников — я сделаю это. Если я должен перерезать впавшей в колдовской транс ведьме горло или вышибить арбалетным болтом мозги безумному колдуну, чтобы прервать губительные чары — я сделаю это. Если понадобится накромсать на ошметки внутренности человека, которого считал лучшим другом, но обнаружил, что он предатель и ведет невинных в погибель — я сделаю это. Это мое милосердие. Проистекающее из справедливости.